— Сам-то я, — говорил с придыхом, — не решусь никак, робею чего-то; ежели вот ты мне поможешь, тогда — конечно… Понимаешь, больно хочется мне поговорить с Ниной Комиссаровой… знаешь, такая, из русской группы? Эх, встретиться бы с ней, погулять вечерком!..
Зарифуллин страшно удивился:
— Ты чего? Забыл, как директор наказывал?
— Ну, директор, ляпнешь тоже не к месту! В деревне-то можно, чего там.
— А как я тебе помогу? Я не знаю…
— У, очень просто! Подойдешь к ней и скажешь: так, мол, и так, Халимов, мол, из второго «А», хочет тебе чего-то сказать. Ежли согласится, пускай вечерком, когда из клуба будут идти, отстанет от своих подруг. Дальше я и сам соображу…
Прикорнувший под тулупом Гизатуллин никак не мог понять: чего такое хочет сказать Альтафи этой Комиссаровой? Может, там, про учебу спросить? А зачем? И почему он сам не спросил у ней, прямо сегодня? И для чего это надо спрашивать потихоньку, наедине? Гизатуллин чуть было не сдурел от мозговых усилий, да, к счастью, вовремя заснул…
А в довершение ко всему непонятному Альтафи подложил Гизатуллину большую свинью: не включил в концертную программу, определил к двери — билеты продавать. Историк Галиев сказал, что собранные деньги пойдут в фонд помощи народам, освобожденным от фашистской оккупации; по этому поводу все выразили горячее одобрение.
Если не вспоминать о некоторых накладках, спектакль и концерт прошли благополучно и даже с громадным успехом. Гизатуллин горько жалел, что ему пришлось проторчать у двери. Народу собралось очень много; концертов здесь не бывало уже года два, слух о том, что выступают студенты педучилища, распространился широко, и люди с большим воодушевлением шли в клуб из всех окрестных деревень: около двери, за билетами, сделалась вдруг длиннющая очередь. Надо заметить: в такие ответственные моменты у Гизатуллина обычно начинает кружиться голова, и он все делает наперекосяк. Ну, с теми, кто давал деньги ровно по требованию, дело обстояло довольно просто. А вот когда приходилось высчитывать сдачу, Гизатуллин глупел прямо на глазах. Он даже косить стал от напряжения и уронил кепку. Потом всем без разбору принялся сдавать сдачу — горстями, не считая. А еще потом совсем забыл о билетах и только каждому входящему совал в руки бумажные деньги: кому пять, а кому и десять рублей. Очень многие, улыбаясь, эти деньги ему возвращали; ребятня, однако, подобной глупостью себя не утруждала: видно, опасалась, что Гизатуллин тогда может и вовсе сбиться… Запарившийся Гизатуллин наконец не выдержал и, шатаясь, распахнул настежь обе двери. Детвора, которая толпилась у крыльца («Дядь, пусти, а, дядь!»), радостно завопив, хлынула в клуб. Кассиру, впрочем, было уже все равно. Поэтому он и не стал раздавать им деньги: кому пятерку, кому десятку…
А занавес был пока закрыт, и на сцене вовсю кипела так называемая закулисная жизнь. Альтафи — он должен был играть нашего бойца — выглянул в зал и увидел в первых рядах двух настоящих военных: широкоплечего сержанта в танкистском шлеме и усатого моряка. От радости Альтафи чуть не подпрыгнул. Он, Альтафи, будет изображать бойца перед настоящими храбрыми бойцами! Вдобавок Альтафи углядел в первых рядах и нечто другое. Там, сквозь полутьму, сияли знакомые глаза… Нина Комиссарова сидит в окружении своих односельчан, стародавних друзей и знакомцев; ах, как Альтафи сыграет теперь, а-яй!.. Всю свою изобразительную силу, все искусство свое решил артист Халимов бросить на два момента — и бросил. Вернее, бросился, как и следовало ему по роли, бросился он на пьяненького фрица, распевавшего в украинской избе фашистские свои гнусавые песенки, наддал ему крепкого тумака по шее и, забив фрицевский рот кляпом, выволок бандита прочь за сцену. Здорово у него получилось, по-всамделишному. Даже, пожалуй, чересчур! Потому что фрица за сценой долго откачивали: крепко дал ему по шее Альтафи — видно, забыл, что фриц-то не настоящий, что фрица, всем известно, Аркяшой зовут. Кляп ему в рот Альтафи забил слишком туго, перестарался, так что еле выковыряли из Аркяшевой неширокой глотки казенное вафельное полотенце. Очень уж Зарифуллин возмущался (у него, сказано ведь было, характер вспыльчивый) и орал на Альтафи:
— Дурак здоровый! Ты думаешь башкой или нет?! Ты думаешь, у него пасть, как у Исмагиля-абзыя, — во такая, что ли?
Но Альтафи не придавал этим крикам никакого значения, он был счастлив. Ибо впереди его еще ждала блистательная сцена, придуманная в наплыве вдохновения им самим. Альтафи решил: в самом конце спектакля он выбежит один на сцену и, приложив к мужественному плечу винтовку, выстрелит два раза в окно. Победа! Пусть Нина увидит и все поймет… Альтафи подготовил к такому финалу даже ведущую — Разию, — она не смогла устоять под его бешеным натиском и, кажется, выразила одобрение. Наконец, благополучно пройдя через все пороги сюжета, настал финальный миг: взлохмаченный, израненный в жестокой борьбе с оккупантами, выбежал вперед Альтафи, глаза его вспыхнули неистовым огнем и, приложив к мужественному плечу винтовку, хотел он бабахнуть два раза, как и намечал… как вдруг оказалось, что Баязитова, не предупрежденная заранее об изменениях режиссуры, уже давно закрыла занавес. Альтафи растерялся.