— Натер бы жеребцу шею, вот было б дело! — пенял он Галиеву, неожиданно перейдя на простецкое «ты». — Ладно еще, на твое счастье, я повстречался. Сгубил бы коня, точно, сгубил бы…
С жеребцом Альтафи держал себя и вовсе свободно, вольно, покрикивал на него по-мужицки и порою пускал крепкое, увесистое слово. Жеребец на это фыркал, тряс головой и поводил ушами.
— Тпрр-ру-у, стой, говорю, мать твою за ногу! Ти-ха! Ти-ха-а, животина зловредная! Какая тебя муха укусила, что ты меня за кепку кусаешь, ну?!
Галиев стоял молча, потому как вина его перед жеребцом была очевидна; Галиева терзал сильный стыд. Халимов, поросенок, кажется, очень ясно это уразумел и вел себя соответственно: покончив с жеребцом, он молодецки, звучно и далеко сплюнул, а затем сунул оторопевшему историку прощальную пятерню.
— С Красной горки будешь спускаться, гляди, не забудь укрепить подбрюшник, — сказал он напоследок. — Жеребец этот страсть какой упрямый, понесет, так не остановишь, задаст он тебе жару…
В училище все вернулись какие-то обновленные, жаждущие, с ненасытной тягой к учебе; видно, прорезались зубы познания, зубы человеческой любознательности и чесались, и требовали гранита науки — погрызть, поунять нестерпимый, необычайный зуд. А еще много накопилось за это время хлебных карточек… В желудке была приятная тяжесть, на душе — не менее приятная легкость… На третий день, как вернулись из колхоза, в училище решили провести общее собрание, посвященное итогам полевых работ. На собрании было сказано много похвального, упомянуты были передовики и лентяи, а после собрания студенты разных курсов организовали небольшой концерт-экспромт. Впрочем, со сцены прозвучали все больше уже слышанные песни и читанные ранее стихи, и только два номера их концертной программы удивили аудиторию своей исключительной новизной. Это были: песня Нины Комиссаровой — русская, широкая, задушевная, красивая и, главное, отлично спетая, а также стихотворение, которое читал Зарифуллин, и тоже на чистом русском языке. Последнее стало причиной какого-то нездорового оживления в зале: преподаватели перешептывались, зоолог Исмагиль-абзый, что-то бурча директору на ухо, испепеляющим взором пронизывал чтеца, и даже историк Галиев, кажется, был немало поражен. Зарифуллин читал стихотворение Фета:
Директор, изъявляя свое высокое несогласие, звучно прочистил директорское горло. Исмагиль-абзый негодовал. Один только учитель русского языка сидел спокойно, направив круглые стекла очков прямо на усыпанный веснушками нос чересчур смелого Зарифуллина. Храбрый чтец тем временем продолжал, видимо испытывая необыкновенный подъем:
Отчего выбрал он подобное стихотворение, кто сможет объяснить нам, кто скажет? Почему с таким пылом читает его? Ах! Если б мог Зарифуллин ответить на эти вопросы, жить было бы куда проще… Не знает он и не поймет себя: что с ним такое случилось, что? С того самого дня, как вернулись из колхоза в училище, только оно, это стихотворение, на уме у Зарифуллина, и все другое позабыто, все-все на свете…
Когда концерт окончился, Зарифуллин вдруг почувствовал себя очень счастливым человеком. Причины этого он не знал, да и не доискивался ее, потому что ему и так было здорово хорошо. К тому же на сцену поднялся — чего никогда не бывало — учитель русского языка Халил Фатхиевич и, отыскав Зарифуллина, перед всеми, кто там был, пожал ему руку.
— Я ничуть не сомневаюсь, что из человека, столь страстно влюбленного в великую русскую поэзию, получится хороший, настоящий педагог, преподаватель литературы, — сказал он сам же страстно. — Да, да, есть в русской поэзии великолепнейшие поэты — Фет, Тютчев, Блок…
Но блестящий Фет обошелся Зарифуллину слишком дорого. На следующий день зоолог Исмагиль-абзый будто пошел к директору и шипел там, исходя слюною:
— Кого мы воспитываем? — вопрошал завхоз, ставший в силу обстоятельств зоологом. — Кого мы воспитываем, спрашивается?! Как он смеет читать любовные стишки, кто ему позволил такого? Куда, спрашивается, глядит преподаватель русского языка?!