Заодно Исмагиль-абзый помянул недобрым словом песню Нины Комиссаровой. Ага! Тоже любовь? И — пошло-поехало, стали копошиться, стали проверять, что к чему да откуда, почему; кто-то болтнул, в колхозе еще, мол, Зарифуллин чего-то гулял с Комиссаровой, провожал там… и вообще… шуры-муры… Вот отсюда, мол, и Фет, отсюда и любовные стишки…
В спешном порядке собрали старшие курсы на экстренное собрание. Директор — человек очень высокий, стройный, страшный сухарь с маленькою головой и прической «ежиком» — выставил Зарифуллина перед залом, на всеобщее обозрение. Потом начал стегать его вопросами:
— Во время пребывания в колхозе встречался ли ты по вечерам с Комиссаровой? Отвечай!
— Ну… Возвращались вместе вечером из клуба.
— Сколько раз это было, говори точно?
Зарифуллина во сне спроси, он и то ответит.
— Три раза.
— О чем вы там говорили? Ну?
Зарифуллин и это вспомнил, даже назубок выучил.
— О дидактике Ушинского. О педологии — что она лживая буржуазная теория. О методике проведения в четвертом классе экскурсии по географии…
Маленькая директорская голова возопила с двухметровой высоты:
— Не лги, Зарифуллин! Не для того, чтобы говорить о методике, встречаются с девушкой по вечерам, не для того!!
Зарифуллин на какое-то мгновение оторопел. А для чего же тогда встречаются, если не поговорить? Что же тогда делать — молчать, что ли? Гизатуллин и Аркяша тоже недоумевали: чего это директор как-то странно говорит? Непонятно…
Директор тем временем распалился:
— Как ты смел встречаться с девицами, кто тебе разрешил?!
Зарифуллин вдруг засомневался. Действительно, кто это ему разрешил встречаться с Комиссаровой? Как-то он это не подумал, ай-яй-яй… На самом деле, какое он имел право? Скажем, вот, Гизатуллин под боком, ну и разговаривай с ним на здоровье — о методике, о педологии, о пузе, о хлебе, о чем угодно. Или с Аркяшей тоже… Ах, голова дурная, садовая…
— Да я тебе за это… да тебе за это… исходя из «Правил для учащихся»… да тебя взашей…
Зарифуллин ослаб. Он закрыл глаза и обмяк телом — так было легче. Перед мысленным взором его возникла Нина… улыбнулась ласково… За нею показался Халил Фатхиевич, Зарифуллину почудился его мягкий красивый голос: «Не сомневаюсь, что из человека, влюбленного в Фета, выйдет хороший учитель русской литературы…»
Так-то. Исходите, товарищ директор, из каких угодно правил, но Зарифуллин ничуть не раскаивается в содеянном. Вот он глянул в зал — уныние там, студенты опустили головы, им очень неловко и грустно. Чу… встал один, открыл рот… Альтафи! Ну, этот сейчас утопит. Давайте топите: не боюсь!
— Заки Валиевич! Заки Валиевич! — Альтафи был страшно зол. Что он хочет сказать? До сих пор директору еще никто не смел перечить… Альтафи поначалу даже запнулся. — Это… как его… мы с Зарифуллиным жили на одной квартире, вот. Дневную норму он выполнял на сто пятьдесят процентов. А с Комиссаровой по вечерам он не один возвращался, мы все время втроем ходили!
Зал облегченно вздохнул. Альтафи, собственно, и не обманывал: каждый вечер душою он был там, на улице, с Ниною…
Дружеские отношения между Альтафи и Зарифуллиным, однако, восстановились еще не скоро — муралинский смекалистый малай, хоть и прикрыл товарища от нападок грозного директора, обиды своей пока забыть не мог. Тому, впрочем, были причины: Зарифуллина незадолго до нового года приняли в комсомол, и к Нине, члену комсомольского бюро училища, он стал заходить частенько; потом, за отличные оценки на зимней сессии, его тоже избрали в бюро — Зарифуллин с Ниной встречались теперь ежедневно. Они вместе выпускали «Боевой листок», отражавший ход военных событий — в ту пору уже очень радостный: Советская Армия почем зря громила врага, час Великой Победы близился. И вдруг… в марте вернулся с фронта Нинин отец, капитан, коммунист, и был незамедлительно направлен на руководящую работу за пределы Татарии; Нина уехала с ним… Тогда Альтафи смягчился и даже от чистого сердца сочувствовал Зарифуллину, подтрунивая лишь иногда: «Как ты смел дружить с девицей?!»
ТАК МОГ НАПИСАТЬ ОДИН ТОЛЬКО ФАДЕЕВ
Война, война кончилась…
Мы теперь живем в мирное время — в первом нашем послевоенном году. Уже продают хлеб по коммерческой цене, и мы сами не раз его покупали — вкусно! А учитель русского языка сшил себе нарядный китель из темно-зеленого сукна, красивый такой, длинный. Как он идет ему, этот китель, к его широким плечам и стройной не по годам фигуре! Ну точь-в-точь маршал! Голос у Халила Фатхиевича стал еще богаче на оттенки, гуще и бодрее. Альтафи с Зарифуллиным теперь по вечерам, перед тем как отойти ко сну, ведут достойный восхищения спор о романтизме и реализме Лермонтова. Заснувший Гизатуллин в такие моменты бредит великим гражданином Некрасовым. За поэму «Кому на Руси жить хорошо» Гизатуллин получил две пятерки: молодец, хорошо отвечал… Альтафи на переменах беседует с Халилом Фатхиевичем о сельском хозяйстве, о деревне и старается при этом говорить только на чистом русском языке. Учитель улыбается, поддакивает; на занятиях он спрашивает нас со всей строгостью, задает очень трудные вопросы…