В городе спится очень хорошо. Вздрогнешь порой и просыпаешься от того, и чувствуешь, как гудят усталые ноги, как толчками бежит в них кровь, покалывая острыми иголками кожу, и хочется спать и спать, постанывая от приятности. Назавтра свободный день. С Альтафи не пропадешь, он малый не промах, и в «Искре» идет хорошая кинокартина «Потомок Чингисхана». А географ, который у нас руководителем, с утра собирается на «барахолку», покупать «дуссистый табассек».
День наступил жаркий, такой, что даже асфальт мог расплавиться и потечь широким серым потоком; однако все до единого вышли на улицу: всем хотелось попользоваться городскими благами, которых было много и которые были заманчивы. А были они вот какие — Альтафи, навострившийся раскладывать по нумерам планы занятий, очень даже здорово их изложил:
1. Каждый, кто захочет, может пойти в любой кинотеатр и посмотреть там какой-нибудь фильм, это тебе не деревня, здесь и днем показывают кино, только окошки завесят, и все.
2. Тут можно даже в зоопарк сходить. В зоопарке живут зверюги со всего мира: ишаки, куропатки, белый гусь с черным здоровенным клювом, баран с четырьмя рогами и коза, которая водится только в Америке.
3. Здесь можно кушать сколько хочешь мороженого, хоть до отвала, лишь бы деньги были, и т. д. и т. п.
Комсорг Баязитова упирала на познавательную ценность посещения городского зоопарка, но Гизатуллину, Зарифуллину и Аркяше особенно по вкусу пришлись пункты первый и третий. Поэтому, когда все отправились в зоопарк, они взяли Альтафи, который все знает, и смело потопали в «Искру». Войдя в полутемный зал, они сели там на откидывающиеся сиденья — ух, удобные, красота! — погладили с любовью отполированные до блеска подлокотники и окунулись в полное удовольствие. Хорошо-то как, господи! А и жил на свете, да и — эх, парень молодой!.. Есть на нашей планете отличная страна СССР, просто замечательная страна, честное слово; и в стране СССР есть четыре студента из Ташлытауского педучилища, до чего же все это здорово! И вот сидят четыре студента уже второй раз в жизни на своих законных, пронумерованных местах, за которые правильно заплочено. Кто их отсюда может выгнать?! Никто! Ни завхоз Исмагиль-абзый, ни сам директор! Хорошая в городе жизнь, замечательная! Вот здесь, конечно, чувствуешь, что ты и вправду этот… индидидум… индивиндиум. Слово-то какое красивое, городское… На экран хлынул поток света, гул в зале утих, стало еще приятнее. Гизатуллину, например, ни в жизнь никогда так приятно не было. Но то ли шея у него за военное время тоньше стала, то ли набитая знаниями голова отяжелела так и падает на грудь и еще ниже стремится… Приятно Гизатуллину. Вообще на свете жить очень приятно. Хорошо, что он родился. Ну да, хорошо, что род…
У каждого на свете своя головная боль. Или другая — это, собственно, неважно… Зарифуллин перед самым сеансом поел немного мороженого, порций двенадцать, наверно, потому что оказалось оно завлекательно дешевым; но живот у него схватило — прямо страх! Что делать? Выйти бы, конечно, только ведь дверь в темноте не отыщешь, да и потом что делать? Куда идти? Ну этот живот! Крепко, намертво вцепившись обеими руками в подлокотники сиденья, зажмурив от неудобства глаза, Зарифуллин сидел и клял свою судьбу. Нету счастья, так и не будет… Ой, не везет, надо же! И в прошлом году, на первом зачетном уроке точь-в-точь такая история была, но тогда Зарифуллин быстро спохватился: велел ученикам самостоятельно выполнить довольно трудное упражнение и, не оглядываясь на удивленного методиста, вышел прочь. А сейчас куда идти?
По экрану мелькают многочисленные тени, что-то происходит, но все это так далеко от Зарифуллина… Рядом только приглушенный голос Пермякова. Наивный Аркяша с самого начала кинофильма никак не может постичь, что все роли на экране исполняются артистами. Альтафи шепотом прочищает ему мозги:
— Ты что, дубина, не видел? Написано же было: год производства — 1929-й.
— Да нет, так не бывает. 1929-й — значит, в 1929-ом и снимали, понятно? Только, я говорю, как это, когда в кино-то снимали, всех наших не убили, а? Стреляют же!
— Вот дубина! Артисты играют, говорю тебе…
У Аркяши, как всегда, от ярко выраженных чувств наглухо закладывает нос.
— Ты бде побаседки-то не выдубывай! Дикогда де поверю, хоть ты тресди!..
Голоса эти вползают Зарифуллину в одно ухо и, не задерживаясь, вылетают из другого. Дела у него очень плохи. Так плохи, что об этом без всяких дополнительных объяснений догадывается Альтафи; впрочем, соседи, кажется, тоже догадываются. За спиной Зарифуллина проходит какое-то оживление, слышится фырканье и хлопки откидных стульев. Альтафи моментально оценивает обстановку.