— Да, — похвалил Смирнов.
— Бонбоньерка, а не квартира! — по-старинному похвалилась бабуся. — А антресоль заметили?
— Антресоль богатая, — подтвердил Смирнов, задрав голову. — Тонн пять водоизмещением.
— Я и говорю — Ноев ковчег! — с удовольствием захихикала бабуся.
— Вот только первый этаж у вас, — пожалел Смирнов.
— И что это все первых этажей боятся? — рассердилась она. — В мое-то время все на первых этажах жили, других не было. И ничего. А сейчас согласны в преисподней поселиться, лишь бы не на первом.
— Ну, так ведь лоджий нет.
— А зато у нас паркет. У вас паркет?
— Нет, — сказал Смирнов. — Линолеум. Я на восьмом этаже живу.
— А лифт, бывает, портится?
— Бывает, портится.
— Вот вам и этажность! Вот вам и альпинизм! А меня лифты не волнуют, хоть пропади они пропадом. А зато под окном — глядите, палисадничек. Это сейчас рано, а заходите в августе, посмотрите, что делается. Садовая ромашка, георгины, золотые шары. Сама насадила. Ну-ка, такое на лоджии вырастите! А вид! — увлеченно продолжала она. — Вид-то какой из окна. Вязы, старые вязы. Тургенев! А тишина! Никаких вам жилмассивов, никаких автостоянок. А племянница моя — у ней вид на сортировочную горку. Всю ночь вагоны хряпают друг об друга да по радио диспетчера дурным голосом орут.
— Ну, у меня вид тоже славный, — сказал Смирнов. — На море.
— Как на море? — спросила бабуся. — Какое такое море?
— Японское море, — объяснил Смирнов. — Залив Петра Великого, бухта Тихая.
— Это где же?
— Это во Владивостоке, — сказал Смирнов. — У нас там очень тоже неплохо. А цветов! Вы в октябре приезжайте, у вас тут непогода, слякоть, а у нас — самая красота!
— Вы что, не москвич?
— Да нет же, говорю — из Владивостока. В командировке я.
— А что же вы насчет обмена?
— Что я насчет обмена?
— Мозги-то мне забиваете с обменом, коли не москвич?
— Каким обменом? Я ни слова ни о каком обмене не говорил. Моряк я, чего мне в Москве делать-то?
— Так вы не по обмену? Вы не квартиру смотреть пришли?
— Ну нет же, — сказал Смирнов. — Я тут к универмагу подъехал, жена кой-чего заказала поискать. А у них перерыв. А тут ливень. А я только что прогрипповал. Куда деваться? Забежал в ваш подъезд. В общем, обогреться хотел... Если что не так, вы извините... И спасибо за чай, за мед. Мед замечательный.
— Так это не вы мне утром звонили, что придете квартиру смотреть?
— Да не звонил я никому, — сказал Смирнов, переобуваясь.
— Тьфу, — сказала бабуся. — А я тут распинаюсь. Антресоль, паркет, тьфу! Забирайте ваш пиджак.
Надменные стенные часы торжественно пробили три.
— Спасибо, — сказал Смирнов. — Вот и перерыв в магазине кончился, пойду. И дождь вроде перестал.
Под шарами
Макасеев уверенно шагнул под приземистые средневековые своды рынка. Миновав помидорные, огуречные, редечные ряды, направился к прилавку с зеленью.
Грудастые матроны прилежно вязали ажурные букетики петрушки, киндзы, укропа. Оглядев их неодобрительно, Макасеев подошел к худощавой и смуглой деве, спрятанной на две трети в пеструю табасаранскую шаль. Он взял пучок укропа и стал его долго и внимательно разглядывать. Потом понюхал и печально спросил:
— Это укроп, что ли?
— Укропчик, укропчик, — зачастила смуглянка, вскинув на Макасеева горячие глаза. — Двадцать копеек, жена за такой укропчик расцелует.
Макасеев изумился, во всяком случае, сделал изумленное лицо и, как бы слегка поперхнувшись, сказал:
— За этакую малость? Ну ты и бесстыжая! Постеснялась бы такие цены заламывать. Так и в миллионерши недолго выбиться.
Пламя девушкиных глаз подернулось пеплом, она беспечно откликнулась:
— А не берите.
— А оптом? — предложил Макасеев. — Три пучка за полтинник? Пойдет?
— Проходите, дядечка, не торгуйтесь.
— Да ведь не мед, не сало же! Трава. Сама растет под дождичком. Скинь пятак хоть. Не убудет тебя.
— А вы с того пятака счастливым станете? Стыдно вам, дядечка. Идите себе.
— Да уж уйду, не надейся!
Он потолкался по другим рядам, потом вернулся и, скорбно глядя на торговку, стал медленно расстегивать рубашку. Когда он дошел до третьей пуговицы сверху, юная негоциантка зарделась и робко спросила: