Клара на минуту задумывается.
— Теоретически я бы сказала нет. Но… что мы, в сущности, знаем о близких людях? Разве я все знаю о тебе, Жозефина?
Вид у Жозефины растерянный. Она не ожидала такого прямого вопроса.
— Ты все мне рассказываешь? — спрашивает Клара, заметив замешательство подруги.
— Почти все! — защищается Жозефина, отводя глаза.
Клара дергается, ставит стакан, прикуривает новую сигарету, и Жозефина добавляет тихо-тихо:
— Нельзя все друг другу говорить, Кларнетик, пусть даже мы с тобой очень друг друга любим… Если бы можно было быть откровенными до конца, мы бы все с ума посходили.
— Вот как… И что же ты от меня скрываешь? — спрашивает Клара, придвигаясь поближе.
Жозефина колеблется, отстраняется, бросает на подругу боязливый взгляд. Вид у той отнюдь не дружелюбный. Скорее пугающий.
— Одну вещь… Я обещала не говорить…
— Важную вещь?
Голос Клары звучит спокойно, холодно, но лицо искажено страхом. Опасность приближается, она уже на расстоянии вытянутой руки. Клара сумеет свернуть ей шею, свернуть шею страху, тревожному предчувствию, подсказывающему ей, что сегодня что-то не так, что вокруг нее витает какая-то неуловимая угроза.
— У тебя был роман с Рафой? — говорит она, склоняясь над Жозефиной и направляя на нее обвиняющий перст.
— Ты с ума сошла! — кричит Жозефина.
— Да, да. У тебя был роман с Рафой… Я сегодня чувствую в воздухе какое-то предательство, нутром чую… Так это ты! Ты не смогла себе отказать! Они нужны тебе все, поголовно!
— Ты ненормальная! Никогда в жизни!
— Ты способна предать меня, лгать мне за единый миг удовольствия! Я тебя знаю, Жозефина, ты никогда не можешь устоять перед искушением. Ты мне, кстати, сама об этом вчера писала, в своем факсе…
— Ты с ума сошла, Клара! Я бы никогда так с тобой не поступила! Никогда!
— Я тебе не верю! А остальные знают… Ты им сказала? Вот почему им было не по себе сегодня вечером! Вот, значит, почему…
— Клара! Клянусь тебе всеми тремя детьми, что у меня никогда ничего не было с Рафой! Никогда и ничего.
Клара в упор смотрит на Жозефину. Смотрит как на врага, который сдается, но, вполне возможно, прячет кинжал в рукаве.
— Клянусь своими детьми… — повторяет Жозефина, протягивая вперед правую руку.
И после секундного колебания:
— Если я лгу, пусть они сейчас же умрут!
Клара кивает.
— Повтори!
Жозефина покорно повторяет.
— Ладно, я тебе верю, — говорит она наконец.
— Я бы никогда так не поступила с тобой, Клара!
— Я бы никогда тебе не простила! Ни за что на свете!
— Я сама бы себе не простила.
— Извини, — говорит Клара. — Я потеряла голову… Впрочем, я вообще сейчас теряю голову… Мне очень жаль… Я вдруг поняла, что ни в чем на свете не уверена…
А потом тихо-тихо спрашивает, почти касаясь губами уха Жозефины:
— Так что за секрет? Что за штуку ты от меня скрывала?
— Эта штука к тебе не относится.
— Совсем не относится?
— Ну разве что косвенно…
— А я-то думала, что все о тебе знаю…
— Почти все… Такие факсы, как тот, последний, я только тебе одной отправляю. Кстати, ты его порвала?
— Конечно. На мелкие кусочки.
— И ты никому не расскажешь, обещаешь? Ни Рафе, ни Филиппу.
Клара шепчет «обещаю» и закрывает глаза.
Жизнь вдруг кажется ей ужасно сложной. Вечно у нее так: жизнь видится то слишком прекрасной, то слишком сложной, то слишком веселой, то слишком грустной. Если бы мне надо было составить список своих недостатков и достоинств, у меня на каждое положительное качество нашлось бы отрицательное: отважная и боязливая, щедрая и скупая, скромная и тщеславная, вздорная и покладистая. И никакой золотой середины. Сплошные американские горки. Она завидует благоразумию Аньес, ее спокойной жизни. Аньес играет одну-единственную простую мелодию. Зато не фальшивит: муж, дети, стабильная работа, четкий график. Полный порядок во всем. Застывшая картинка счастья, которое она строит помаленьку, шаг за шагом. Именно это и ценит в ней Клара: умиротворение, привычный домашний уют, супружескую и материнскую любовь — да просто любовь. Аньес — это постоянство, старательность, самоотдача. Мы трое, Люсиль, Жозефина и я, бесконечно переживаем какие-то чувства, но эти чувства, возможно, не имеют ничего общего с любовью. Я вечно куда-то несусь, думает Клара. Мне иногда кажется, что я старуха, что я прожила тысячу жизней. Радость, ужас, отвага, отчаяние, наслаждение, страдание во мне сменяют друг друга, не оставляя ни минуты передышки. Мое тело вечно было переполнено жизнью, а душа — тревогами. А чего я, в сущности, хочу на самом деле? Сегодня она поняла, что и сама не знает. Она уже ни в чем не уверена. Ей хочется покоя. Спать, только спать…
Однако, растянувшись вдвоем на широкой клариной кровати, они вновь начинают разговор.
— Ты спишь? — спрашивает Жозефина, придвигаясь к Кларе и вслушиваясь в ее мерное дыхание.
— Нет… Сонный поезд ушел из-под носа. Надеюсь, до шести утра еще какой-нибудь остановится!
Жозефина утыкается носом в шею Клары.
— Первый раз в жизни я в постели с женщиной…
— Ты никогда не спала с женщиной? Не ожидала от тебя.
— Никогда. Мысль такая была, но на том все и кончилось. А ты?
— Два раза… Чтобы попробовать. Не умереть невеждой.
— Одного раза не хватило?
— Я хотела окончательно убедиться.
— Ну и?
— Предпочитаю мужчин.
— Кажется, чего-то не хватает, правда?
Она глуповато хихикает в одеяло.
— Да, все не так просто, — задумчиво произносит она. — Иногда я говорю совсем не то, что думаю. Какая-то тетка вытесняет меня и начинает разглагольствовать. И эта тетка мне не нравится. Пустая пошлая баба. Ну вот как только что… Я такая дура была нынче вечером, на кухне… когда тебя спрашивала про этого мастера из «Дарти»…
Клара поворачивается к ней и кивает.
— Ты меня ненавидела в тот момент?
Клара качает головой и чувствует, как ее переполняет любовь к Жозефине.
— Да. Есть люди, которые тянут тебя вверх, а другие тянут вниз… Ты меня тогда потянула ко всему тому, что я в себе ненавижу.
— Это сильнее меня… Или когда я стараюсь скрыть смущение или робость. Это только для виду… Я сама себе нравлюсь только в самом дальнем уголке души… Но у меня нет времени лазить в дальние уголки, вот эта тетка и пользуется.
Она умолкает. Дает время выбраться на свет той Жозефине, какая ей нравится.
— …Клара, мне не нравится то, во что я превращаюсь…
Жозефина закусывает одеяло, тянет зубами белый пододеяльник. Клара слышит, как в ночной тишине поскрипывает ткань.
— И я знаю, что тебе тоже не нравится… — добавляет она.
— Верно… Я тебя считаю легкомысленной, доступной дешевкой. Я тоже такой иногда бываю…
— Вот когда ты спросила про Рафу… Я подумала, что ты меня ненавидишь…
Клара не отвечает.
— …И ненавидишь весь мир, хочешь набить ему морду, как будто он тебя предал, раздавил.
— По-моему, это не ненависть, — помолчав, говорит Клара, — скорее невероятное презрение, отвращение. Я склонна видеть в человеке все худшее: пошлость, мелочность, приспособленчество…
— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь?
— Я повсюду вижу зло… В себе, в других. Это началось, когда я была совсем маленькая… Из-за дяди и тети…
— Та история с аббатом?
— Да… но было не только это…
— Что, еще пикантнее?
Клара тяжело вздыхает.
— Я бы не стала употреблять это слово…
Жозефина чувствует отчаяние в ее голосе.
— Прости… Опять та тетка влезла. Расскажешь мне, Кларнетик?
— Ладно. Хотя это непросто… Я никогда никому об этом не говорила.
— Даже Рафе?
— Даже ему. Я забыла… На долгие годы… задвинула как можно дальше и не вспоминала…
— Погоди, я сигарету возьму…
Жозефина встает и возвращается с пачкой сигарет, двумя бокалами и бутылкой с остатками красного вина.
— Держи для храбрости, Кларнетик!
Она разливает вино по бокалам, прикуривает сигарету и протягивает ее Кларе. Клара берет в одну руку сигарету, в другую бокал.
— А ты захватила пепельницу?
— Ой, блин! Забыла!
Она снова встает и на цыпочках идет к столу. Мигом возвращается, ставит Кларе на колени пепельницу и забивается под одеяло.