Я никогда ничего подобного не знала, шепчет зеркалу Люсиль. Я росла без света, и вся моя красота, вся моя совершенная красота никогда не светилась изнутри. Я знала лишь искусственный свет и светилась им. Я была сама себе и осветитель, и сцена. Я всего лишь красивая декорация… изысканная постановка. Ведь я ничего не чувствую. В любви я знаю только тоску и боль… Пустоту, одиночество. Я по сути такая же, как Дэвид, Дэвид, у которого в жизни не было Рафы с улицы Виктора Гюго в Монруже.
Внезапно ей вспоминаются слова Рафы об интрижке Дэвида и Дорогуши. Она сжимает пальцами виски и морщится от боли. Это невозможно, он ошибся. Слова жалят ее, вызывают в памяти образы, которые хочется забыть. Ее разбирает смех, хохот, этот ужасный смех прогонит вереницу образов, проносящуюся перед глазами, как плохой фильм, этот смех вернет ей воображаемого мужа, сохранит его ненавязчивое, легкое, но столь необходимое ей присутствие. Дэвид не мог ей изменить. Это невероятно! Она старается давать ему все, что он хочет, всю ту изысканную, суетную пустоту, какой он заполняет свою душу. Это ее роль, только ее. Он, как тень, бродит по ее жизни, напоминая другой силуэт, окопавшийся в библиотеке. Этот человек не дает ей ничего, и все-таки он рядом, она могла бы не замечать его присутствия, если бы не научилась питаться его пустотой, наполнять ее своими несбыточными мечтами о безумной страсти. Дэвид не может… Дэвид не способен… Рафа просто хотел сделать мне больно, потому что я сама угрожала ему болью.
Она смотрит на часы. Половина третьего. В это время Дэвид обычно просыпается. Дэвид никогда не ложится, пока не рассветет. Читает, слушает музыку, принимает горячую ванну, бродит в халате туда-сюда, звонит друзьям в разные концы света. В доме брата, в Челси, он живет в гостевых апартаментах. Она знает телефон, она сама там живет, когда ездит в Лондон.
— Алло, — отвечает такой знакомый беззаботный голос.
— Это я… Хотела сделать тебе сюрприз…
— Люсиль! Какая прекрасная мысль! Как поживаете, дорогая?
— О, Дэвид…
Как ей могло прийти в голову, что у них получится серьезный разговор? Дэвид не разговаривает, он ораторствует, иронизирует, обобщает, препарирует слова и играет ими.
— Yes, my dear? [53]
— Как у вас дела? Все хорошо прошло?
— Превосходно поохотились. Мы подстрелили больше тысячи фазанов! Собаки работали отлично, а леди Балфорд — отменно гостеприимная хозяйка… Устроила пикник на ферме в их владениях, я там с удовольствием встретил лорда Лоулетса, я его не видел целую вечность! Он спрашивал о вас и пригласил нас в феврале на охоту… И П.Ч. тоже был, хоть там скрылся от папарацци… Камилла ездила на охоту вместе с нами. Мощная женщина! В ней есть шарм, несколько деревенский, конечно, но все же…
Он хихикает. П.Ч. — это принц Чарльз; есть еще П.М., принцесса Маргарет, и П.Э. — принц Эндрю. Давид обожает светский треп, у него загораются глаза, когда он слышит свежую сплетню.
— Эдуардо в страшной ярости: их будущий ребенок — опять девочка, моя дорогая. «Феррари» так и будет ржаветь в гараже…
— А-а…
— Отец в Лондоне… Приехал из Буэнос-Айреса одновременно со мной. У него для нас сюрприз: он только что женился! Можете себе представить? В семьдесят пять лет решил начать жизнь сначала!
— А ей сколько лет?
— Двадцать пять.
— Но… — бормочет Люсиль, — как же она согласилась?
— Он ей сказал, что ему девяносто!
Он разражается смехом, и смех так громко отдается в трубке, что Люсиль отнимает ее от уха. Она довольно долго ждет, пока Дэвид успокоится, и в конце концов смех стихает. В трубке воцаряется удивленное молчание: он не может понять, почему Люсиль не оценила юмор ситуации и не вторит ему радостным хохотом.
— Вы не поняли? Она считает, что он долго не протянет и скоро она разбогатеет! Не правда ли, это бесконечно забавно?
— Да… — бормочет Люсиль.
— Что с вами, дорогая? Вы дурно себя чувствуете?
— Нет… нет… просто… Когда вы рассчитываете вернуться?
— Я, наверно, останусь до завтрашнего вечера. Уморительная ситуация! Видели бы вы юную невесту! Она все время косится на все часы в доме, словно пытается подгонять время. Ей с нами страшно скучно, но она прилагает титанические усилия, чтобы подавить зевоту. Мы с Эдуардо готовы лопнуть от смеха! Вам тоже следует приехать, вы славно развлечетесь. Увлекательнейший образец современных нравов… Сегодня вечером Эдуардо устраивает пышный прием в честь папы. Будем веселиться как сумасшедшие! Отец в потрясающей форме…
— Нет, я вряд ли приеду. Подожду вас здесь.
— Как хотите, дорогая. В любом случае молодые собираются в свадебное путешествие и заедут в Париж. Так что вы их скоро увидите. До завтра, Люсиль, отдохните немного… Я хотел бы обсудить с вами один проект, так что вам нужно быть в форме, в очень хорошей форме…
Он снова хохочет, они обмениваются привычными любезностями на прощание, и Дэвид вешает трубку.
Жозефина, бросив Клару и Филиппа в ресторане, пошла вперед, куда глаза глядят. Даже не смотрела на витрины, завлекающие прохожих, словно откровенные и печальные проститутки, не чувствовала запаха жареного мяса и острых сосисок, долетающего из греческих и турецких забегаловок, не обращала внимания на рекламные флаеры, валяющиеся на земле и липнущие к полам ее длинного пальто. Она даже не думала о ссоре с Филиппом, обыденной и жестокой. Это должно было случиться, это должно было случиться, выстукивают ее каблуки по щербатому тротуару авеню Клиши. Она утыкается носом в красный шарф, защищаясь от ледяного ветра, и заходит в кафе.
Заказывает маленький эспрессо, хватает газету, забытую на барной стойке, усаживается за столик. По соседству в окружении сумок и пакетов восседает пожилая дама. Искоса, как курица, поглядывает на свое добро, боится, как бы кто не унес. Поправляет одну сумку, проверяет замок на другой, ставит их поближе друг к другу. Украдкой наблюдает за Жозефиной, оценивает ее, приглядывается, пока та наконец не поднимает голову от газеты. И вдруг, набравшись храбрости, просит присмотреть за ее вещами, пока она сходит в туалет.
— Я жду мужа. Он меня отправил за покупками… И вот уже сорок пять минут прошло, а его нет!
— А может, он вас бросил, — говорит Жозефина, чуть заметно улыбаясь.
Пожилая дама смотрит на нее с опаской и беспокойством.
— Я пошутила, — спохватывается Жозефина. — Идите, конечно. Я посторожу.
Старуху раздирают подозрения, она уже не знает, что и делать. Колеблется. Жозефина видит в ее испуганных глазах внутреннюю борьбу. То ли все-таки пойти пописать, оставив вещи под присмотром незнакомой нахалки, которая посмела обозвать ее брошенной дворнягой, то ли потерпеть и дождаться мужа, то ли отправиться в туалет со всем скарбом, как в полярную экспедицию. И все потому, что мне захотелось сострить. Нечего шутить с кем попало! Старуха теребит ниточку от чайного пакетика, плавающего в чашке, ее взгляд лихорадочно перебегает от сумок к дверям туалета.
— Я пошутила, — повторяет Жозефина. — Идите, пожалуйста.
— Нет-нет, — отвечает старуха, пожимая плечами. — Я дождусь мужа, он скоро придет…
Она умолкает, скрестив руки на груди. Похожа на старую напудренную сову. Крючковатый нос свисает почти до тонкогубого рта, упрятанного в складки морщинистого подбородка. Бриллиантовая брошка скрепляет каракулевый воротник пальто из буклированной шерсти. Лаковая черная сумочка лежит на коленях. «И я, может, когда-нибудь такой стану, — думает Жозефина, — если вернусь в Нанси…». Сейчас или никогда. Она молитвенно складывает руки. Эй, Вы, который там, наверху, помогите: пошлите мне знак, и я слепо повинуюсь. Даже если это будет трудно. Я не буду прятаться и юлить. Потребуйте от меня невозможного, и я изо всех сил брошусь выполнять. Ее внимательный, напряженный взгляд ищет знак, который ляжет в основу ее решения. Старуха достает журнал и перелистывает страницы, не читая. Ее внимание привлекает статья про микроволновые печки, она всматривается в буквы подслеповатыми маленькими глазками. Журнал раскрывается, и Жозефина видит страницу с рекламой: «Филипс — это верное решение!». Она подскакивает на стуле, мышцы живота сжимаются, словно она получила удар под дых. Это невозможно. Она никогда не сможет. У меня не хватит смелости. Прошу Вас, дайте другой знак. Я не готова всю свою жизнь поставить на один бросок костей…