- Гей! - приговаривает тетя. - Отворяйте ворота, едет пан криворотый.
Я верчу головой и будто впервые гляжу на свет. Какой-то он новый, радостный, солнечный. Вон воробьи купаются в лужице, натопорщили перья, смешно трепещут крылышками, воровато озираются. Вот драку затеяли. Чудаки да и только - воды им не хватит.
С карниза высокой кирпичной стены сгоревшего дома свисают длинные сосульки, роняя на тротуар частые капли. Одна сосулька оборвалась, ударилась о камни и рассыпалась мелкими искрами.
Навстречу нам движется колонна пленных немцев. Тетя свела Буянчика с дороги, и мы рассматриваем их с трех шагов. Они не цокают коваными сапогами, как прежде, а бредут табуном, шаркают и шаркают подошвами по мокрому шоссе. Шинели выцветшие, в кирпичной и известковой пыли. В руках не автоматы, а кирки и ломы. Что - Москау капут? Убили вы меня с Санькой? Заморили сыпняком? Вот он я - живой и домой еду.
Мы рассматриваем немцев, а они нас. Одни с любопытством: что это, мол, за чучело гороховое на санках сидит? Другие смотрят, как на пустое место, смотрят - и не видят. А вот тот белобрысый, без бровей и век, волк волком глядит. Так бы и сожрал, дай ему только волю. У некоторых вид самый доброжелательный. Будто это не они исполосовали Саньке спину, ловили кур, расстреливали ополченцев и партизан. Будто это не они гнали с собаками через наше село осенью сорок первого избитых, голодных, окровавленных красноармейцев.
- Морды-то, морды какие! - заметила вдруг тетя Марина. - Говорят, кормят их - дай нам бог на пасху. По фунту, если не больше, хлеба дают. Это ж дай мне на каждый рот по фунту хлеба, я бы с детьми горя не знала.
- По фунту? - не поверил я. Не мог поверить. Почему-то вспомнилось, как два года назад жена Поликарпа привезла из плена своего мужа, того самого Поликарпа, что умер нынче от сыпняка. Мы видели, как родичи под руки вели его в хату, сам он не мог идти: одни кости да глаза. А им теперь по фунту хлеба?
- Душа у нас добрая, - вздохнула тетя, поправляя на Буянчике упряжь. - Отходчивая. Быстро зло забываем.
Нет, я еще не забыл. Я все помню. Будь моя воля, я бы их накормил, напоил и еще на дорогу дал бы, чтоб тоже помнили.
- Ох, грех, тяжкий, - засмеялась тетя. - Ты бы уж дал! Помолчи лучше, давалка.
И она, по-мужски причмокивая, дернула за вожжи.
В хату она втащила меня на спине, как мешок, и посадила на скамью. От радости бабушка металась взад-вперед, долго и бестолково пыталась разобраться в моем облачении, хваталась то за пуговицы, то за платок, то за бечевку, которой я был подпоясан, не развязав, бралась расстегивать, но расстегнув, принималась стаскивать рукав. Наконец все, что было на мне - платки, шапка, старый дядин армяк, свитка и поддевка, - снято и свалено на полу в кучу. Бабушка всплеснула руками:
- Ах, горе ты мое! Ну кащей кащем! Знать, невкусно там готовили. Или мало давали? А?
- На живой кости мясу недолго нарасти, - успокоила ее тетя.
Но та лишь махнула длинным замусоленным рукавом «хренча».
Понимать это следовало так: самой бабушки там не было - и толку не было, одна бестолковщина. Разве ж чужой так досмотрит, как свой?
А Глыжка вырос - не узнать хлопца. Штаны ему коротки, рукава рубашки - тоже. А шея, как у гусака, длинная и по-прежнему немытая.
- Лень ему мыться, - пожаловалась бабушка. - Глаза, как кот лапой, трошки протрет - и уже готов, умылся.
Смотри-ка, он и «р» выговаривать научился, так же старательно «рэкает», как соседский Колчан, когда его дразнишь.
- Пр-приехал? - спросил Глыжка и, словно не веря глазам, дотронулся до моего колена.
- Приехал.
- Попр-равился?
- Поправился, - кивнул я.
Брат стоит и улыбается во весь рот. Он просто не знает, чем первым делом похвастаться - столько у него нового добра. Сперва извлек из кармана белую алюминиевую гильзу, которой оделил его ночлежник-солдат.
- Гля, р-ракета!
Потом принес самодельный конек - деревянную колодку с проволочным полозком.
- Гля, Санька мне сделал.
Похвалился новыми, защитного цвета заплатами на коленях: солдатские. А когда больше хвастаться, казалось, стало нечем, открыл рот и показал туда пальцем:
- Гля, новый зуб р-растет.
И вдруг Глыжка сообщил мне такую новость, что бабушка подскочила на месте, словно на нее кипятком плеснули. И ведь тихо, кажется, сказал:
- Мы твой кр-рест Малахам взаймы дали.
- Прикуси язык свой немытый! - стукнула бабушка по столу кулаком.
Глыжка язык прикусил, виновато захлопал глазами. А потом, когда меня накормили с дороги и мы с ним забрались на печь, я все равно обо всем выпытал. Оказывается, за мною дважды в больницу ездили: первый раз - за мертвым, а сегодня - за живым.