Валерка Мурзин подошел к Александру Афанасьевичу и, как мог бодро, сказал:
— Вы тут ни при чем. И Тяни-Толкай тоже ни при чем. Кавалерия у нас чинная! Я виноват, потому что был рядом и не поддержал Тяни-Толкая...
Упади вместо Тяни-Толкая Петька или там Сивка, Патокин не преминул бы, наверно, сорвать зло на лошади. Но старый, умный Тяни-Толкай был самым послушным мерином в нашей «кавалерии», к тому же страдал ревматизмом, и Саша ограничился мирным упреком:
— Нехорошо так, поосторожнее надо. Сам знаешь, почем сейчас сухарики...
Я побежал за отбившимся теленком и натолкнулся в кустах на Юрку Бондаренко. Он мокрой тряпицей обвязывал левую кисть.
— Что с тобой?
— Да та-ак, — уклончиво ответил Юрка, быстро натянул на забинтованную руку варежку и убежал, хлюпая сапогами. В ту минуту некогда было разбираться, что у парнишки с рукой, а в тумане я его больше не видел, и забыл о нем.
Слева от нас возникла и потянулась высокая каменистая гряда. Через пелену дождя и тумана очертания причудливых нагромождений все время изменялись, создавая все новые и новые неповторимые фантастические фигуры.
— Бронепоезд, — остановившись, сказал впечатлительный Коля Антипов. Воображение и правда находило в очертаниях угловатых камней сходство с орудийными башнями.
— Крейсер это, крейсер, а никакой не бронепоезд! — решительно возразил Миша Паутов. И хотя гряда меньше всего походила на крейсер, с Мишей не спорили. Бесполезно. Не было среди ребят такого, кто бы мог переубедить его. Миша палил словами без передышки, никому не давал раскрыть рта. А если его все же оспаривали, не соглашались с ним, доказывали ему, он от обиды ревел...
Миновали моховое болото с ровной, как стол, поверхностью, обогнули угрюмый скалистый шихан, вершину которого скрывали тучи, и вышли на подступы к «Командировке». Оставалось пересечь покатую, усыпанную валунами поляну. С верхнего края этой поляны, меж уродливых, в рост человека елей мы увидели строения «Командировки».
— Шабаш, ребята! — сказал Борковский и устало сел на завалину дома. — Вот и пришли, и стадо пригнали. Всех сто четырнадцать! Большое спасибо вам за честную работу!
Было похоже, что Абросимович собирался сказать эти слова давно, сказать как можно торжественнее, но торжественного ничего не получилось. Ребята выслушали его без видимого воодушевления, просто так, как обычные слова, а кое-кто и не слышал их. Все промокли, устали и радовались одному, что пришли, наконец, в «Командировку», к месту, где кончается многотрудный путь, где можно отдохнуть и отоспаться в тепле.
Борковский сказал это уже после того, как пересчитали и загнали в скотник телят, развьючили и увели в конюшню лошадей. Теперь заслуженно должны отдыхать и люди.
Для жилья мы облюбовали самый большой из трех, хорошо сохранившийся дом, с кухней, просторной горницей и русской печью в пол-избы. В горнице стояли железные кровати и нары, на кухне — стол и еще одни нары. В сенях разместили седла, сбрую, в чулане — продукты. Словом, расположились капитально, с удобствами.
Но отдыхали недолго. Вылили из сапог воду, выжали портянки, одежду. В доме сразу стало сыро и холодно. Ребята, не привыкшие бездельничать, не знали, к чему приложить руки, и все, было, ринулись в чулан, помогать Александру Афанасьевичу разбирать сваленные в кучу мешки и мешочки с продовольствием. Но тут появился Абросимович, и ребятам быстро нашлась работа: одним — заготавливать дрова, другим — топить баню, третьим — таскать для постелей пихтовый лапник. Александр Афанасьевич опять горевал над мешками.
— Сухарей у нас, братцы, осталось на пять деньков. Сахару — тоже, крупы — тоже. Короче, с сего дня надо переходить на сокращенный паек. — И Патокин тут же потребовал созвать экстренное заседание «бедсовета».
«Бедсовет» — это мы, четверо взрослых. И хотя все было яснее ясного, Саша прямо в чулане сделал подробный доклад о наличии наших продовольственных запасов.
— Сухарей — три мешка. Рисовой крупы — десять килограммов. Говяжьей тушенки — восемь банок. Сгущенного молока — семь... — перечислял он и, как полные значимости свидетельства, по одному прижимал к ладони грязные пальцы. — А нас ни много, ни мало семнадцать едоков. Вот и попробуйте, накормите всех.
— Не густо, — сказал Абросимович. И без колебаний предложил: — Пока не придут пастухи, пока не добудем мяса — каждому на день по кружке каши, по две горсти сухарей, по пять кусочков сахару и неограниченное количество горячего чая, заваренного по вкусу, — либо кореньями смородины, либо листьями лабазника.