Эрик точно знал, если он произнесет сейчас хоть слово, то произойдет что-то страшное, но и молчать было глупо:
— Мальвина, — решился он.
— Да.
— Ты… это… — язык перестал подчиняться ему, — чего ты там высмотрела? — нарочито грубовато спросил он.
— Видите, вон звезда над крышей, — Мальвина протянула руку. Эрик вгляделся. — Она всегда появляется на одном и том же месте. Странно, не правда ли? Всегда.
— Так это… — начал было Эрик, но Мальвина перебила его:
— Это моя звезда. Мама говорила, что у каждого должна быть своя…
Эрик вздохнул и, подойдя к двери, толкнул ее. Та неожиданно приоткрылась. Эрик выглянул — пусто.
— Я пойду, ладно? — спросил он.
Мальвина промолчала.
В спальне было тихо. Пацаны спали. Хохма удалась, чего же еще? Только Рыжий, приподняв голову с подушки, сонно спросил:
— Ну, как Мальвинка?
Эрик нырнул в постель и некоторое время, согреваясь, лежал, всматриваясь в потолок. Потом, привстав, долго смотрел в окно.
«Точно, как звезда, — думал он, — если не знать, что это лампочка на крыше учебного корпуса. Там стоит бак с водой… Чтоб из кочегарки было видно, есть или нет вода в радиаторах».
Все уже давно спали, когда раздался сдавленный странный звук. Это, забившись под одеяло и зажав простыню зубами, плакал Хряк.
В СУШИЛКЕ
В конце марта интернат вымирает. Непривычно тихо в спальном корпусе. Изредка гулким эхом разносятся по коридорам и игровым комнатам шаги. Да еще то под половицей, то за батареей, то в каком-нибудь другом закутке что-то шебуршит — наверно, интернатский домовой балует. Каникулы.
На первом этаже, рядом с фойе, в маленькой комнатке-сушилке собрались те ребята, за кем не приехали родители. Впрочем, сегодня еще только первый день каникул…
Кроме запаха мочи да еще пола, залитого водой — это каплет из прохудившейся батареи, — сушилка не имеет недостатков. Здесь можно лежать хоть весь день, расстелив на горячих трубах подсохшие матрацы. И еще в сушилке есть окно. Сейчас в это окно, забравшись с ногами на матрац, смотрит Бутковский. У него бледное, неправильной формы лицо, узкие скулы, длинный нос. Из окна видна площадка перед входом в интернат, неширокий газон, зеленый штакетник, дорога с редкими прохожими и одноэтажные домики на той стороне улицы. Все это покрыто серым подтаявшим снегом.
На животе, подперев голову руками, лежит Сережка-Профессор. Между Бутковским и Профессором, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, сидит Сипина, угловатая, в застиранном платье. В другом углу — Эрик Пустовойтов. Он как раз сейчас вошел в раж, рассказывая очередную таинственную историю, каких знает множество. Недалеко от него примостился Лешка из 1-го «а». Он самый благодарный слушатель. У него даже челюсть отвисла… Видно, как по мере приближения рассказа к кульминации сам рассказчик начинает понемногу волноваться. Его голос прерывается.
— …Мамаша, конечно, в слезы. Как же, ребенок пропал! Она в милицию. Там ей: «Разберемся, гражданка»… И вот… пошла она как-то на базар. Смотрит, стоит старушенция и продает пирожки. Захотелось мамаше пирожка. Купила, ест. Глядь! Что такое?! Ноготь. Ее сына. С родинкой… — Эрик замолчал, умело выдерживая паузу.
— Ну а дальше что? — съежилась Сипина.
Дальше мамаша пошла в милицию. Старушенцию арестовали, и оказалось, что та детей заманивала и…
— Господи, Эрик, — Сипина перекрестилась, — ужас-то какой!
— А ты что, Сипина, в Бога веришь? А еще пионерка… — зевая, проговорил Бутковский.
— Да что ты, Коля, — вздрогнула Сипина, — я так, просто…
— А это за кем? — подал голос Лешка, вглядываясь в окно.
— Кто? Где? — подался к окну Эрик.
— Надурили дурака на четыре кулака и на пятое дуло, чтоб тебя раздуло! — радостно проскандировал Лешка.
— Ах ты козел… — обманутый Эрик привстал. Лешка тут же вжался в угол.
— А хорошо бы… хорошо бы, чтоб тот дом был из шоколада, — задумчиво проговорила Сипина.
— А труба — эскимо… Ел кто эскимо? Нет? Это, я вам скажу…
— А забор из мармелада… — пропищал Лешка, настороженно поглядывая на Эрика, который колебался: стоит ли из-за подзатыльника ползти по трубам через всю сушилку. Наконец он решил, что не стоит, и, вздохнув, плюхнулся, задрав ноги, на матрац.
— А снег — это сахарная вата. Лег и жри сколько влезет, — обрадованный отменой подзатыльника затараторил Лешка.