Откинув одеяло, убедился, что с последним утверждением несколько погорячился: подруга была одна. Но большая. По счастью, одетая в непрозрачную ночнушку, а то, боюсь, мой похмельный организм не вынес бы созерцания столь монументальных телес в естественном виде. Так… Сам я, впрочем, тоже одет в какую-то пижаму, чего не терпел категорически примерно с пятилетнего возраста. Мать моя женщина, это что — кальсоны?! На пуговках и с завязками?! Как это меня угораздило?!
Я вскочил (о, моя голова!) и сел на кровати. Интерьер оказался насквозь незнаком и напрочь архаичен. Так, и где это я? Как я умудрился нарезаться с одной бутылки пива до состояния полной амнезии и потери инстинкта самосохранения?
И вспомнил — и дождь, и свет, и Хендрикса с Джоном Ли Хукером. Значит?..
Ооо, моя голова!
Ладно, примем как данность: я умер, теперь воскрес и маюсь похмелюгой. С последней надо разобраться поскорее, и тогда уж понять, что делать дальше. Встал. Комната пошатнулась и закружилась, закрыл глаза. Вытянул вперёд руки и, зажмуренный, медленно пошёл вперёд. Упёрся в окно. Что у нас там?
А там у нас город. Большой и старинный, и дома старинные, и люди старинные, извозчик вон проехал, и даже целый автомобиль — что-то вроде незабвенной «Антилопы-Гну», на которой Остап Бендер в исполнении актёра Юрского ударял по бездорожью и разгильдяйству. Мда-с. Однако. Сдаётся мне, господа, что я в Питере. В самом что ни на есть его центре. И давненько, как бы не при царе ещё.
Уже взрячую пошёл исследовать место пробуждения. В комнате, кроме кровати с неизвестной крупной подругой (под кроватью — ночной горшок), ничего интересного. Дверь. Что за ней? Какой-то плюгавый хрен…
— Добрейшего утречка, Григорий свет Ефимыч! Чего желаете-с? Мадерцы-с?
При мысли об опохмелке мадерой я едва не умер ещё раз.
— Пива. Много. — Это мой голос, да? Ни фига себе… Плюгавый изобразил крайнюю степень удивления.
— Пива-с? Так это… Не держим-с… Вы ж всё мадерцу-с кушать изволите…
— Водка в доме есть?
— Есть, как не быть, грешен-с, батюшка Григорий…
— Давай. — Пропотевшего, с глазами на полвосьмого, плюгавого сдуло куда-то вправо, затопотали заполошные шаги по лестнице. А я продолжил осмотр. Кухню нашёл с третьей попытки. Там наличествовала жуткого вида мымра, которая ни с того ни с сего принялась строить мне глазки.
— Воды. Стакан, — прохрипел я.
— Кипяточку-с? — участливо спросила мымра.
— Холодной.
— Сей секунд.
Сзади уже знакомые торопливые шажки.
— Вот-с, водочка-с, Григорий свет Ефимыч! Откушайте, не побрезгуйте!
Оборачиваюсь. На серебряном подносе стоит стакан, полный почти до краёв. Рядом на тарелочке — здоровенный солёный огурец и порезанный дольками апельсин. Н-да. Ничего так у меня здесь репутация… Но — немедленно выпил, в полном соответствии с очередным классиком. Слегка получшело. Пора, пожалуй, определиться во времени и пространстве. И с семейным статусом разобраться, и со всем остальным.
— Друг мой, — спрашиваю как могу проникновенно своего плюгавого спасителя, — штой-то мне с перепою память отшибло малость. Та фемина, что украшает своей небесной статью моё скромное ложе, — она кто?
Слуга уставился на меня оторопело.
— Н-н-е понял…
— Твою мать! Бабища в моей постели — кто такова?!
— Ах, это… — на губах слуги заиграла сальная улыбочка. — Так это графиня Клейнмихель, батюшка. Как вечор приехала приобщиться вашей благодати-с, почтенный наш старец, так и…
— Благодати, значит. Вот что, друг мой. Как проснётся — в шею гони.
— Всенепременнейше-с! Чего ж теперь изволите? Может, дохтура кликнуть?
— Нафи… Ээээ… Зачем доктора?
— Вы сам не свой сегодня, батюшка, — доверительно шепнул плюгавый, — и говорите совершенно по-господски-с!
— Благодать снизошла, — бухнул я, не подумав. Но, вроде, проканало.
— Тогда конечно…
— Отведи-ка меня к зеркалу, голубчик. Благодать благодатью, а водочка ещё не дошла по назначению, и худо мне. — Сочетание имени-отчества, упоминание благодати, старца, мадеры и великосветская шлюха в постели навели меня на очень печальные мысли. Очень.
Да. Уж попал, так попал. Вот это то, что я называю, мать твою, настоящим блюзом! Из зеркала на меня смотрел крайне мрачный мужик с длинными руками, обладатель косматой шевелюры и не менее косматой бороды. Но это всё семечки. Между шевелюрой и бородою помещалась премерзкая харя — по-другому не назовёшь, — и, что всего хуже, я прекрасно знал, как зовут носителя всего вышеперечисленного. То есть теперь меня. Григорий. Ефимович. Распутин. Прониклись? Вот и я тоже.