В этом стальном доме Иван Петрович и принял боевое крещение. Это случилось на четвертый день его службы, в бою за железнодорожный узел Иловайская. В результате сражения буденовцы полностью очистили от белых линию железной дороги Иловайская — Алексеево — Леоново. Деникинцы бежали из Донбасса.
В Иловайской, после боя, когда Костин помогал чистить пулемет Петру Короленко, бывалому и уже немолодому матросу, к ним подошел комиссар бронепоезда Петренко и, положив руку на плечо Ивана Петровича, спросил:
— Ну как, доброволец, освоился?
— Привыкаю, — ответил Костин.
Комиссар отозвал в сторону Короленко, шепнул ему что-то на ухо и ушел. Когда пулемет после чистки собрали, Короленко, вытирая ветошью руки, заметил:
— Ты бы, Иван, свою шубенку-то заменил. Ходишь, как пастух. Обратись к начпроду, может, чего и найдет подходящее.
Вечером того же дня доброволец Костин получил в обозе новые сапоги из добротной кожи, заказал местному портному кожаные брюки, кожанку, шапку-кубанку. Позднее, когда он, одетый во все новое, бойко шагал к вокзалу, его увидел Петренко и, улыбнувшись в прокуренные усы, крикнул:
— Ты смотри! Да тебя и не узнать теперь. Чистый буденовец!
Шли дни. Бронепоезд «Смерть директории!» вместе с Первой конной упорно продвигался на юг, в направлении Таганрога. И всюду Иван Петрович видел обездоленных войной детей, беспризорников, которых нередко обходили стороной местные обыватели. Особенно много было их на железнодорожной станции в Ростове. Как воробушки, небольшими стайками, сидели они у стен вокзала, греясь на солнышке, или шли в сторону города, цеплялись за подножки трамваев.
В Таганроге, вскоре после вступления конармии, а это случилось 6 января 1920 года, повар бронепоезда, здоровый, с обвислыми усами украинец, вынес ребятишкам целое ведро просяной каши.
— А ну, держи рубаху, раз фуражки не имеешь, — крикнул он парнишке лет пяти.
И тут же ловко положил ему в подол порцию густой, сдобренной салом, каши.
Раздав ведро, повар ушел за вторым. А когда у бронепоезда не осталось ни одного голодного ребенка, он, довольный, сел на нижнюю ступеньку вагона, свернул «козью ножку». Иван Петрович, наблюдавший всю эту картину, подошел к повару и тоже закурил. Так, ради компании, на самом деле он еще в жизни не затягивался самокруткой.
Потом были тяжелые бои за Батайск, Крученую балку, Богородицкое, Лопанку, Средний Егорлык, Егорлыкскую, Песчановское, Белую Глину. И так до самого Майкопа.
Майкоп. Как будто вчера Иван Петрович покинул этот город: так свежи его воспоминания о той далекой весне. Кругом все цвело, переливалось семицветьем радуги. Ясные безоблачные дни как бы явились вознаграждением, за пережитое в боях с ненавистным врагом. Вместе с конармейцами ликовали жители города.
Но через несколько дней был получен новый приказ, и эшелоны с конармейцами, техникой потянулись на запад страны, на разгром банд Пилсудского. Вместе с войсками двигался и бронепоезд «Смерть директории!»
Вот о чем думал Иван Петрович Костин по пути к дому. Едва переступил порог, как его встретила заботливая Ефросинья Петровна.
— Не понимаю, не понимаю, — заговорила нарочито строго жена. — Как это можно злостному нарушителю своего личного режима и порядка в доме доверять такое ответственное дело.
А сама тем временем собирала на стол. Поставила тарелку, полную жареного картофеля, налила в стакан молока. Но утомившийся Иван Петрович ел мало и не дотронулся, до молока. Разделся, лег и тотчас заснул.
Проснулся рано утром и стал собираться на работу В окно смотрело серое хмурое утро. Метель укладывала на сугробы мелкие колючие снежинки, билась в стекла.
Зима 1943—1944 года в Алма-Ате была затяжной и суровой. Не хватало топлива, горожан пугали следовавшие за снегопадами сильные морозы.
Не успел Иван Петрович закрыть за собою дверь кабинета, как к нему вошел дежурный по отделу капитан милиции Меркушев, коротко доложил о происшествиях за прошедшие сутки и спросил, будет ли машина для перевозки детей в детприемник или же отвезти их всех по горветке?
— Везите горветкой, в вагоне теплее, — сказал Иван Петрович. — Да смотрите, чтобы не разбежались в пути!
В этот же день Иван Петрович выехал на северный участок дороги, где надо было проинспектировать работу оперативных групп.
В пути Костин почти не выходил из купе, в котором разместилась оперативная группа милиции. Все шло своим чередом. Оперативные работники нет-нет да и приводили в купе подозрительных лиц. С ними надо было досконально разбираться. Иван Петрович помогал начальнику опергруппы Иванову в этой нелегкой работе.
Обратно домой Иван Петрович Костин ехал поездом Новосибирск — Ташкент. Поздно вечером миновали 32-й разъезд. За окном потянулись однообразные заснеженные барханы прибалхашских песков.
Иван Петрович сидел в купе, просматривал показания спекулянта, пойманного с поличным. Не заметил, как вошел Иванов. Разделся, сунул под мышки озябшие ладони рук.
Пассажиров было мало: всего человек пять, не больше.
Увидев, что Иван Петрович продолжает читать протокол и как будто не слушает, Иванов умолк. Достал пачку папирос, закурил.
— А в четвертом вагоне, — сказал он снова, — едет какой-то бывший краснофлотец. Со слов проводника нет у него ни пропуска, ни билета. Билет-то он якобы покупал в Новосибирске за наличный расчет, да потерял. Проводнику же сказал, что после излечения в госпитале побывал у родителей на станции Ишим, а сейчас едет в Красноводск. Думает устроиться на работу в торговый флот. Проводник поверил и разрешил ему ехать дальше. В дороге, мол, всякое может случиться.
— Может быть, и правда утерял билет. Всякое бывает, — отозвался Иван Петрович, отодвигая в сторону просмотренные бумаги. — При проверке, а ее надо провести ночью, разберитесь с этим матросом. Утром доложите мне.
Костин встал, набросил на плечи шинель и вышел в тамбур. Он занимал полку в другом конце вагона, рядом с купе проводников.
Поезд стоял на пустынном разъезде. Слышно было, как вьюга, встретившая на своем пути преграду, билась о вагоны. Они вздрагивали, гудели. Многие пассажиры, остерегаясь простуды, спали, отвернувшись головами от окон. Тускло мерцали лампочки. В этот час, когда все тяготы и тревоги дня, казалось, улеглись вместе с пассажирами, в вагоне появились начальник оперативной группы Иванов, два милиционера и проводник.
«Ваши билет и пропуск», — слышалось время от времени. Эти слова долетели и до мужчины в форме матроса, до его друга Абрама, прикрывшегося поношенной красноармейской шинелью. Оба они лежат на самых верхних полках, под потолком, укрываясь за ручной кладью.
Проводник останавливается рядом, требует:
— Эй, матрос! Предъяви билет.
Мужчина лежал не двигаясь. Он встал только после второго, более настойчивого требования проводника. Потянулся, протер глаза, медленно полез рукой в карман, не спеша достал кошелек и, порывшись в нем, вытащил в несколько раз свернутый листок бумаги.
— Вот… история болезни.
— А билет и пропуск? — не сдавался проводник, передавая листок Иванову.
— Нет их у меня. Я же говорил. Не-ету! Потерял все, ясно?
— Собирайтесь! — негромко, но твердо приказал Иванов матросу.
К этому времени Абрам также достал из кармана гимнастерки завернутые в бумагу документы и, подавая проводнику свидетельство о болезни, справку о ранении, денежный аттестат, красноармейскую книжку, сказал:
— А пропуска и билета у меня тоже не имеется.
— Слезай и ты, — сказал Иванов и тут же велел следовавшему за ним милиционеру отвести задержанных в восьмой вагон к Костину.
Когда милиционер привел матроса и Абрама к оперативникам, во втором отделении купе уже набралось до двух десятков задержанных. В основном это были беспризорные дети.
— Какие документы у вас еще есть? — спросил оперативный работник матроса.
— Нет больше ничего.
При опросе выяснилось, что после госпиталя матрос Попов был уволен из армии, но на работу не устроился, а встал на путь воровства и спекуляции. С этой целью, прикрываясь поддельной историей болезни, разъезжал по городам страны, сбывая краденые вещи.