«Сумасшедший! — подумал по-русски Грыгор, пребывая в смятении чувств, в бурном потоке некоего духовного оползня. — К тому же, буйный!»
И произнес, словно боясь, что тот услышит его мысли:
— Да я уж и не припомню, извините. Можно, я пройду к…
— К черту пройдите! А я напомню. Вы написали: «…Хай же вічно стоїть православна Земля Козацька, і хай буде вічна ій честь!» — вот так вот с большой буквы у вас и Земля, и Казацкая, с такими словами вы, ничтожный переводчик, отправили Мосия в мир иной. Это ведь лжесвидетельство! А?.. Помирает Бовдюга, говоря: «Пусть же славится до конца века Русская земля!», а вы, пэрэкладнык, принудили его сказать: «Хай живе вічно цвіте Козацька Земля!» Хай, видите ли, ему! Хорошо, что не «хайль»! Или через «у» — чем хуже?.. Вы кто такой перед Гоголем, прощелыга? Подумайте только, Кукубенко у Гоголя восклицает: «Пусть же после нас живут еще лучше, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!» А вы, раздолбай житомирский, что вы вложили в его боголюбивые уста? Отвечаю: «…вічно люба Христові Козацька земля!» Это, по-вашему, одно и то же? — слезы, не переставая, текли из глаз дяди Юры. — Но почему, почему получается так смешно, скажите? А я скажу: потому что наши языки родственны, мы и так понимаем друг друга. Вот перевод и выглядит как испорченный оригинал. Ох, мама! Ох, умру от смеха! Ох…
— Так вы смеетесь? — воспрянул духом слабодушный Грыгор Табачник. — А я подумал: вы плачете. А вы — смеетесь. А я подумал… А вы… А…
— Нет, нет. Я не плачу. В последний раз я плакал зимой тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, когда брился лезвиями «Нева» в предчувствии перестройки… — утирая слезу, Юра провел тылом ладони по щеке: — Позвольте мне у вас побриться, коли уж вы такой амфитрион.
— То есть… Я не понял: амфи… что? Брейтесь, впрочем. Я провожу вас в ванную. Но скажите, устраивает ли вас мой перевод? Від щирого серця надіюсь.
— Ах, Грыгор вы, Грыгор! Вы явно не Тютюнык[25], хоть и табачник! — по дороге в ванную сказал гость, слегка обняв его своей рукой за плечо.
Грыгор вздрогнул отчего-то, но гость успокоил:
— Ничего, ничего… Мне все равно сейчас руки мыть, — и продолжил: — Когда я еду по земле на автомашине, Гриня, или прилетаю в неведомые страны, то восхищаюсь прекрасными пейзажами и славлю Господа Бога, который всю эту красоту сотворил. И сама божественная природа иногда забывает наградить человека, но вот наказать не забудет никогда. Вас она непременно накажет: ваш переклад — фальсификат, произведенный лютым, бессовестным лихоимцем. Что вы, пар земной, на это скажете? Вам нечего сказать…
— Есть, есть, есть чего! — обиделся пэрэкладнык.
— А многим детям есть нет чего! — как пощечину отвесил заказчик каламбур и стал брать в руки тюбики с кремами и дальнозорко отводить их от глаз, дабы прочесть надписи.
— Украинские писатели категорически протестуют против решений ряда городских и областных советов о придании русскому языку статуса второго государственного, — говорил между тем Грыгор. — Эти решения несут явный сепаратистский, деструктивный характер! И что же вы прикажете мне делать? У меня — заказ!
Представитель заказчика, именуемый в дальнейшем «дядя Юра», подтолкнул Грыгора к выходу из ванной и, глядя ему то в глаз, то в око, резюмировал:
— Вы лично, Гриня, деструктивны одним уже тем, что разрушили божественную музыку композитора Гоголя! Вы отдали партитуру прекрасной симфонии бродячему лирнику: «Грай, дiду! Та побiльш скрыпа!» Вот, вот что вы сделали, Гриня! Вот молодец, вот мастер слова! Под угрозой немедленной расправы я принудил бы вас читать этот ваш перевод сто раз подряд, но я — добрый дядя Юра. Я пригласил бы вас для литературных консультаций в нашу Яшкинскую «дурку» к писателю Романову. Но — увы! — нашелся один умник и сжег ее дотла, чтоб списать украденные им матрасы… А не доводилось ли вам слышать про наш дурдом? Мне кажется, что я видел вас на одной из прогулок… Сам писатель Романов жив, здоров и скоро будет в Киеве. Встретимся! Гоголь стоит месива, надо вправить вам мозги…
«А-а-а! Он — сумасшедший!» — допетрил Грыгор, давя из себя смех так, будто его геморрой сместился с выхода на вход.
— Ха! — выкашливал он. — Ха-ха! Веселый вы человек, дядя Юра. Вот вам станок, брейтесь на здоровьичко!
— О, как у вас здесь интимно. Спасибо, Гриня. Я попрошу оставить меня одного. Мой последний совет: если у вас крепкий сон, то не ешьте на ночь сырых помидоров.
— Охотно! — воскликнул пан Табачник, которому того и надо было.
Словно напоказ выходя всей ступней, за порогом ванной он перешел на цыпочки, любовно ухватил мобильник, страстно набил хозяйственный пакет наличными кровными. Потом накрепко запер за собой бронированную дверь своей конспиративной квартиры на девятом этаже, а ключ с ликованием оставил в скважине. Подперев дверь спиною и смеясь, как истеричное дитя, пан Табачник вызвал милицию.
«Сука кацапська, гнида східняцька! Балакати на кацапській говірці гімняній будеш в Азії, за Уралом! Драпай швиденько з моєї землі, а то ми тобі покажемо славу бандерівської зброї: ти і твоє смердюче отродьє на гілляках висітиме, падлюка смердюча. Ми тобі покажемо, як вміємо зачищати рідну землю від такого лайна як ти! Мразь кацапська!» — мстительно думал Грыгор, ожидая наряда рiднэнькой киевской милиции.
Не стоит, наверное, описывать недоумение милиции, приехавшей на ложный вызов. Сняв показания с мнимого пострадавшего, служивые вызвали карету «скорой помощи» и спровадили галлюцинирующего письмэника в элитную спецдурку.
ПЕРВАЯ ПОХIЛЫЧКА
Мы вышли на Крещатик. Сене понадобилась зажигалка.
— Как будет «зажигалка» по-укровски? — спросил он меня.
— Похiлычка, да! — пошутил я, в надежде, что он поймет мой плоский писательский юмор.
— Дай, кажу, менi ось цю похiлычку! — сказал Сеня парубку-коробейнику и властно указал на неопределенное место на лотке.
— Шо-о-о? — удивился щирый. Усы его в форме символа счастья — подковы — зябко вздыбились. — Шо тоби?
— Похiлычку, будь ласка! — грубо рявкнул Сеня. — Это галицийский диалект, основанный на влиянии польского, румынского, венгерского…
Хохол нахмурил брови и пошептался о чем-то с охранником. Охранник кивнул, осмотрел прилавок в поисках «похiлычки». Потом неуверенно взял с витрины зажигалку и протянул Сене. Сеня швырнул на прилавок пятидесятидолларовую бумажку, сунул в карман зажигалку ценой в четверть гривны, и мы пошли. А за нашими спинами звонко кричал зазывала:
— Купувайтэ похiлычки! Цiкавы похiлычки!
Сеня прослезился:
— Всего за пятьдесят баксов ты ввел в могучий укропейский язык новое слово! Ты герой! Как это звучит, да? Похе… поху… поха…
— Похiлычка, да!
— Блестящая операция, — растроганно шмыгнул носом Сема, и мы снова пошли по бесподобному в своей древней свежести Крещатику. — Сейчас же берем рикшу и бомбим участки!..
Сеню узнавали. Таксисты едва не передавили зевак и один другого.
— Эй, вы, папарацци, слушайте! Всем нормальным людям давно понятно, что русские и украинцы — братья-славяне, — вещал Сеня, пробиваясь к таксомотору и приветственно помахивая рукой очумелым братьям. — Это такая же правда, как и то, что вице-спикер Русской Думы Сема Парамарибский — мой брат-близнец. Но амеры и украинцы — это хозяева и обслуга! Так с кем нужно быть украинцам?.. Братья, задумайтесь! НАТО — геть из неньки!
— Геть! Геть, кацапня! — строжилась толпа.
Сеня уже приоткрыл дверцу «оппель-омеги», но, перед тем как втиснуться в салон, он, следуя правилам риторики, закончил свою речь такими словами:
— Нам, кацапне, тоже нелегко, братья незасiчны! Но кто же поможет в тяжелую годину, если не брат, а? Ни мы, ни вы не нужны как равноправные партнеры заокеанским «друзьям». Забудьте ничего не значащие взаимные обиды. Мы ведь свои. Гоните на хрен американских подстилок! Наши русские похiлычки сильней ихних авианосцев! Гоните! Ура!.. — и со словами, адресованными таксисту: — Гони и ты! Топи педаль! Штраф плачу я! — он юркнул в салон, где ждал его еще не битый толпою я.