Таксист послушно утопил педаль газа, потом едва не утопил нас в Днепре, потому что смотрел не на дорогу, а на Сеню. Так дети смотрят на живого Деда Мороза. Слышно было и то, как скрипит водительская выя.
— Стый! — сказал Сеня, думая, что по-украински так звучит слово «стой». — Стый здесь, я звонить буду!
Он набрал какой-то номер и сказал:
— Второй, второй я — первый… и, возможно, последний. Мне нужна информация о том, на каком избирательном участке голосует… минутку!.. Бойчук Иван Ульянович, 1959 года рождения, прописанный…
СОВА, МЫШИ И ОРЕЛ
Денек задался с утра. Юра знал название улицы, на которой жил его неудачливый в бизнесе двоюродный брат, а посему решил пройтись по избирательным участкам на ней, используя резервный авось в надежде на небось.
— Паспорт! — остановили его быковатые, волообразные охранники со скрещенными на толстых грудях руками-алебардами.
— Что вы говорите? Вы тут мне явку рисуете? Конечно, рисуйте, вот вам меч: я кацап! — говорил Юра, и при этом весь его благообразный облик изливал в окружающий мир радость. Излилась она и на быковолов.
— Каца-а-апе ты мiй! — пропели быковолы, улыбаясь дружно и радостно. — А ми вас, кацапи, все одно зробимо цивілозованими панами. Хочете ви того, чи ні. Так ты, кажу, кацап?
— Я, пацаны, кацап-художник. И я знаю: нарисовать можно вообще все, что угодно — и избирателей, и весь народ, и страну тоже. Вот пусть и рисуют — а мы будем посмотреть…
Улыбки быковолов слаженно переходили в гримасу ярости.
— Апельсины отрабатываете… — продолжал добрый дядя Юра. — Русские вам, видите ли, плохие… А когда татары в Крыму вторую Чечню устроят, ваши вожди покидают свои шкурки от апельсинов и опять придут Москве в ножки кланяться! — говорил ритор, вокруг которого стала собираться электоральная толпа, жаждущая своего глупого личного счастья.
И кто-то в этой толпе уже произнес задумчиво:
— Этих пидорасов надо мочить без раздумий. Мне стыдно за мою нацию…
— Ты кто?! — взревели разом охранники, похожие на тех стражей тюрьмы, которые ревели: «Клю-у-уч!» — в детском фильме «Королевство кривых зеркал».
— Я? Это вы мне? Вам отвечать по-украински или по-бандеровски? Сильные, видите ли, различия в диалекте, обычаях и… как бы это мягче выразиться-то?.. Щирому хохлу тяжело сознавать, что он русский. Без нового голодомора он и не сознается никогда, что и сам скрытый кацап. Латентная форма кацапомании. Но все же отвечу вам, как могу. Не кацап я, а хуже того: я — москаль! — отрекомендовался Юра. — Эм-Тэ-Эс!
Ладно бы еще к этому было присовокуплено «да здравствует Иосиф Виссарионович Сталин!» или что-то в этом духе — но этого не было! Юра решительно не мог понять: почему, но охранники попадали в обморок. А он спокойно и мирно, как корабль НАТО в акваторию любого грузинского порта, вошел в помещение, где «прозоро» шли выборы.
Агитации он особо не заметил, если не считать пары дебилов, которые стояли на входе с невинными лицами и авоськами с апельсинами.
И пошла кефаль табунами. Толпа, ступая по могучим телам охранников, шла за Юрой, как за вождем. Избиратель получал на руки четыре листа, длиной семьдесят сантиметров каждый. Некоторые особи падали, путаясь в этих простынях, как в гигантской паутине. Такие бюллетени в Черкассах свободно продавались по пять гривен за штуку, а в Новой Каховке неизвестные предлагали избирателям продать им бюллетени за пятьдесят гривен[26] прямо при входе на участки. Кто-то упал, матерясь чисто конкретно, встал, устремился далее по вестибюлю — к лестничному маршу.
Но не всему правдолюбивому электоральному скрапу суждено было самоходом дойти до оранжевых прокатных станов.
2Ожидание в длинных очередях нельзя назвать благотворным для здоровья, что и подтвердил ряд несчастных случаев на выборах. На одном из избирательных участков в городе Лисичанске умерла восьмидесятилетняя пенсионерка. Поступило также сообщение о смерти пожилого мужчины на избирательном участке в Донецкой области. Семидесятилетний мужчина умер во время голосования на избирательном участке в Крыму. В Каневе умерла пожилая женщина, поднимавшаяся на второй этаж, где был расположен участок. Во всех случаях причиной смерти стали сердечные приступы…
Немудрено. Еще на ступенях лестничного марша до слуха Юры Воробьева донеслись яростные команды еще невидимой пока женщины-пористки[27]:
— Отойдите от урны!..
— Вы не имеете права здесь стоять! Я милицию вызову!..
— Будете выступать — я вам протоколы не подпишу!..
— Я вам информацию давать не обязана!..
— Кому сказала: сядьте на место!..
— Отключить телефоны! Никому никуда не звонить!..
— Ну, сучка! Я тебе протокол в жизни не подпишу!..
Видимо, комиссии поступило задание запугать наблюдателей.
«Истеричка, — вскользь отметил Юра, глянув на совье лицо командирши. — Раньше избытки ее дури выплескивались на окружающих в виде криков, скандалов, обид, внезапных слез, которые так же мгновенно высыхали, как и появлялись. Нынче общественная мораль расплылась, как тушь для ресниц на лице скромно трудящейся на мозолистых коленях проститутки… А поскольку истерички демонстративны, то в наше беспризорное время они востребованы заказчиком выборов. Они, эти совы, со всем удовольствием устраивают свои концерты при огромном скоплении публики…»
Но разве беснование может пройти бесследно для человеческой души? Безумие, которое исходило от избиркомовских шабашников — оранжевых Пора-ПРП, НУ, БЮТ, Кистенко-Плюньщ, Чернорецкого-Похренецкого — все это старательно индуцировалось залу. Лучшие укры — гебоидные шизофреники — предлагались людям в качестве образцов для подражания, а детям — чтоб было делать жизнь с кого. Юра знал: такая сокрушительная агрессия в сочетании с душевной тупостью — это одна из главных характеристик гебоидной, или ядерной, шизофрении…
Пир нечистого духа разыгрался по дьявольской партитуре сразу после закрытия участка, когда с наступлением сумерек началось пересчитывание голосов. Закрыли зал. Наблюдатели, адвокаты народа, стали выражать свое праведное возмущение тем, что хотели бы свободно выйти покурить, что демократия позволяет людям свободно, а не по особому письменному разрешению властей писать не под себя, а в унитаз, пусть он и общественный. Наблюдатели-заложники стали ворчать, роптать, визжать, кричать о нарушении прав человека и гражданина, они просили открыть бронированные двери зала.
Тут уж встрепанная Сова дала себе волю: она распростерла себя над этим мышиным писком и шуршанием, который мыши сочли голосованием за волю и лучшую долю. Забывшись, все говорили по-русски. Сова загнала мышиных адвокатов-наблюдателей в угол ринга и стала устрашающе выщелкивать клювом русские слова:
— Сидеть!.. Лежать!.. Ползти!.. На оправку!..
Адвокаты — молодые волосатые дивчины и коротко стриженые парубки, верующие в чистую силу правды и иконную святость демократии, но далекие от знания законов беззакония — спасовали перед хищной наглостью сов. Любой глас мышиного народа сразу же строго пресекался криком оранжевой ночной птицы:
— Замолчите! Вы мешаете вести заседание! Я вас сейчас удалю! Мне что, милицию позвать?!
Сова считала неиспользованные бюллетени мышек, перебирая их чешуйчатыми лапками, костяным клювиком, кося и вращая выпуклыми глазами. Она считала их с десяти часов вечера до двух часов ночи. Потом принялась за общий подсчет, и всем стало ясно, что спектакль идет по простенькому, но хамскому сценарию, пьеса кончится к утру, если раньше не скончаются зрители.
— Сколько же можно считать эти несчастные двести семнадцать голосов? — возопила одна из воистину несчастных в своем неведенье девушек, страдая от грозящего всем удушья. — Откройте балкон!
— Уйдите отсюда! Не стойте над душой! Мы здесь работаем, а вы мешаете работе комиссии. Знаете, что вам будет по закону за вмешательство в работу комиссии? Я вас статуса лишу! — сухо отщелкала клювом комиссионная дама под номером два. Впрочем, она более походила на мышкующую лиску, нежели на даму. — Кому не нравится, уходите с участка! Так, Аделаида Сергеевна?