— Ну, получается, что счастье можно купить? — спрашиваю я.
— Ни в коем случае — быстро и уверенно отвечает старичок. — Ни за какие деньги счастье не купишь. Счастье — не кефир, не машина, не деньги. И я никак не продаю вам счастье. Счастье тут продавали молодые люди, и выглядело это счастье белым порошком, или комочками — они тут рядом отирались, я заметил. Патруль их забрал — и с концами, слыхал на Тотлебен поехали. Нет, я не продаю счастье.
— Тогда в чем же прелесть бокалов?
— Только в том, что они долго находились в счастливой семье и что по мнению моей жены они принесли нам удачу. Аура — сложно определить в двух словах, что это такое. Но у них она есть.
Вздыхаю, тяну из кошелька три монетки с набитыми поверх буквы М витиеватыми единичками. Отдаю дедку. Тот радостно прячет их к себе в карман, начинает заматывать бокалы в газетную бумагу. Наматывает ее столько, что приходится его останавливать, а то складывается впечатление, что он как старательный скарабей смастерит такой величины шар, который в самый раз катить перед собой.
Прощаемся не пойми с чего тепло и даже помалкивавшая до этого Фрейя пару раз радостно тявкает.
Дома встречает почти до смерти оголодавшее за эти несколько часов Лихо Одноглазое. Актерский дар у скотины, он так прикидывается умирающим от голода, что даже у меня начинает обливаться кровью сердце.
— У, морда твоя несытая — отпихивая его в сторону и насыпая ему жратву бурчу я. Теперь собаку покормить — и очень негусто времени остается на готовку пирушки.
Вроде и не копался — а уже вечер. Правда, у нас в Питере в это время белые ночи. Не такие конечно, как, например, в Мурманске, где солнце вообще по-моему не садится. Оно крутится по небу как заведенное, отчего нормальным людям приходится вешать на лето практически светомаскировку на окна, но у нас тоже светло.
Вода горячая есть. А вот электричества опять нет. Говоря всякие разные слова, вставляю в здоровенный золоченый канделябр десяток свечей и с такой подсветкой принимаю душ. Романтично до омерзения и главное — не подпалить на этих свечах свои конечности или полотенце.
Это роскошное бронзовое чудище я случайно нашел во время предпоследнего выезда. Откуда это диво музейное взялось в промзоне — никто не понял. Я его и прибрал. (Ну да помнится мы и не такое находили — за Парголово например в кустах черный рояль стоит). Вот и пригодился подсвечник. Так-то темновато на кухне — деревца свет с улицы гасят. Но со свечками вполне годно.
Сервирую стол, потом рублю салат. Оценив результат, решаю порубить все еще раз — даже для меня крупновато получилось. Единственно, что утешает — святая вера в постулат — хорошие продукты готовкой не испортишь. На это я и уповаю.
Вообще-то на строгий взгляд сервировка не блещет. Ну да я не дома, а для условий приближенных к боевым — вполне сгодится. Я успеваю еще как следуют вымыть бокалы, когда в прихожей зажигается свет и раздается веселый голос Надежды: 'О, а как вкусно пахнет!' Ну да, свет дали, а я не заметил. Слышу, как соседка с облегчением сбрасывает сапожищи, брякает автоматом, потом на пол плюхается сумка — слышал все это уже, алгоритм один и тот же. Сейчас заглянет на кухню, шутливо принюхается и побежит переодеваться в домашнее.
Из освещенной прихожей падает тень, я поворачиваюсь с миской в руках и вижу, что у вошедшей в кухню Нади открывается рот, но не для того, чтоб что-то сказать, а от удивления — и глаза становятся круглыми, и бровки задираются вверх.
Немая сцена. Где-то родился милиционер, наверное. За окном только кузнечики трещат.
Странно севшим голосом, словно внезапно охрипнув, она как в трансе выговаривает в три приема: 'Откуда?.. Как… Как ты узнал???'
Я с тщанием озираю стол. Здоровенный канделябр с завитушками и ангелочками (тяжеленный зараза) бликует золотом всех своих листочков, ангелочков и прочих деталюшек, обе копченые рыбины матово бронзовеют, словно отлитые из металла, хрустальные бокалы на гранях играют чистыми цветами спектра, темнеют обе бутыли вина и веселой фигней смотрится дрызготня салата (Черт! Забыл заправить маслом и оливки, оливки не положил!) — да вроде все более менее нормально. С чего вопросы?
Надежда не ждет ответов. Она словно оглушенная смотрит на стол, потом приходит в себя, причем я вижу, что глаза у нее на мокром месте и в то же время выражение у них такое, которое за время Беды видел уже не раз. Человек, когда что-то решает для себя — важное решает, нет, не так, Важное. (Вот так правильно). Глаза это выражают. И со стороны заметно.
Потом соседка странно улыбается и спрашивает: 'У меня есть десять минут?'
— Ну, так не поезд же отходит, конечно, о чем речь — не вполне удачно говорю в ответ. Она кивает, крутнувшись на месте, выскальзывает из кухни. Странно, так гибко она двигается на выездах, дома словно отпускает ее и она не такая, а расслабленная.
Насчет десяти минут — это конечно ерунда. Десять минут для женщины…
Ну не мне бы рассказывала, я ж не школьник, в самом — то деле. Ага, душ зашумел. Несколько не ко времени приходит в голову шуточка про различие француженок и наших дев. Дескать француженка выскакивает через несколько минут свежая и чистенькая, а наша выходит через час, красная и распаренная со словами: 'А я еще и постирать успела…' Чушь какая-то. Так что-то надо было еще сделать. Ага, масло в салат. Странно, чуть бутылку не уронил, растяпа. Нет, я так-то спокоен как мамонт. Мерзлый Березовский мамонт… Просто мне жарко что-то. И уши горят. Вроде как я волнуюсь? Пульс частит что-то. Так, что еще? Что-то еще… А, оливки! Точно, их еще в салат надо. И хлеб, хлеб забыл.
Я еще успеваю открыть бутылки с вином и вовремя ставлю их на стол.
Досадно было бы грохнуть их об пол в самый ответственный момент.
А я бы их грохнул.
Определенно.
Потому что когда соседка вошла в кухню, я немножко остолбенел.
Вместо Надежды, медсестры, надежного компаньона и моей соседки по коммуналке нового типа стояла Женщина. И на это превращение ей хватило действительно нескольких минут. В этом было что-то даже немного пугающее, как она изменилась, ведьминское что-то. Глаза стали больше, ресницы длиннее, брови чернее, губы покраснели и словно припухли. Но это ладно, у меня хватает мощи разума сообразить, что до этого момента Надя никогда не пользовалась косметикой. Но впридачу я ее впервые вижу в платье, причем платье это поражает меня наповал. Оно шелковое, до колен где-то, падает складками и совершенно не виданного мной раньше фасона, мало того — на боку разрез на всю длину сверху вниз, позволяющий видеть белую полоску кожи.
Женщина делает шаг и ее глаза совсем рядом. То ли язычки пламени свечей, то ли чертенята пляшут в них. Так-то у Нади глаза светло карие, но я уже видел, что у нее цвет глаз меняется. Когда она пристрелила правозащечника в Крепости, я четко видел, что радужка потемнела, став темной. А теперь — поклясться готов — можно сказать, что глаза зеленые.
Я чувствую ее дыхание. Молчим.
Наконец меня немножко отпускает, и я с некоторым усилием выговариваю: 'Прошу к столу!' Она самую чуточку улыбается и грациозно садится на подставленный мной стул. Что-то жарко мне. И руки как-то трясутся, когда я наливаю светло-соломенное в свете свечей вино ей в маленький бокал и себе — в тот, что побольше.
— Итак? — лукаво смотрит она на меня.
— Гм. Надо полагать, я должен — как старшая из присутствующих здесь дам — произнести тост? (Откуда такая чушь взялась? Вообще что за ересь я несу?)
— Разумеется — ироничный поклон в мою сторону.
С трудом удерживаю жесточайшей судорогой шеи не пойми откуда рвущееся 'За прекрасных дам!', потому как чувствую, что это сейчас будет совершенно не к месту.
Внятный внутренний голос отчетливо спрашивает: 'Ты попошли, попошли, дурачина. Из шансона еще что спой. Из Любы Успенской! Интересно, получишь рыбиной в морду, или вином плеснет?'
Совет уместный. Все, надо взять себя в руки. Мысли расползаются…
— Давайте выпьем за маленькие радости в жизни. Тем более, что их — эти маленькие радости в нашей власти устроить. А жизнь — в общем, состоит из этих маленьких радостей.