— А почему ты не спишь? — шепотом спрашивает она меня потом.
— А почему я должен спать? — так же шепотом отвечаю я.
— Вам положено так делать.
— Не знаю, что нам положено, а спать совершенно не хочется.
— Тебе не тяжело? — задает она совершенно нелепый вопрос.
Ну да, разумеется, она лежит так, как почему-то очень любят лежать многие женщины: прильнув к мужчине, положив ему голову на плечо, руку на грудь и закинув согнутую в колене ножку аккурат на то место, где спереди у мужчин соединяются обе ноги.
— Что молчишь? — осторожно спрашивает она минуту погодя.
— Не знаю, как ответить. Особенно учитывая, что я гораздо тяжелее тебя и после того, что мы тут вытворяли я очень удивляюсь как ты вообще задаешь такие вопросы. Мне впору спрашивать об этом тебя, хотя показалось, что тебе тяжело не было. Ну а мне после такого странно даже сравнивать.
— А что тут мы вытворяли? — невинно спрашивает медсестричка.
— Всякое — веско отвечаю я. Потом, помедлив, признаюсь: 'Вот ведь досада, когда я три дня назад уронил при ассистенции поднос с инструментарием, то и сейчас могу описать, что куда полетело, и кто как на меня уставился. Хоть картину рисуй. Но связно описать все, чем мы занимались полночи… Нет. Не выходит — только эпизодами и кусками.
— Тебе не понравилось? — обеспокоено спрашивает она.
— Нет, что ты, было великолепно. Действительно великолепно. Ты замечательная! Но вот связно вспомнить — не получается. Почему-то всякие паршивости запоминаются навсегда и с первого раза, а что прекрасное — так шиш.
— Это мудро природа сделала — успокоенно и рассудительно выговаривает Надежда.
— Что именно?
— То, что гадости и глупости запоминаются с первого раза, чтобы человек их не повторял. А вкусности можно и повторить. Как ты относишься к тому, чтобы повторить?
— С одобрением. С полным одобрением!
Она засыпает первой. Я успеваю немножко погордиться собой — и вырубаюсь моментально, даже толком не догордившись как следует.
Просыпаюсь оттого, что чувствую на себе взгляд. Сначала первая мутная мысль, скорее даже не мысль, а какой-то огрызок таковой, что это опять Лихо приперся за жратвой и на меня своим оком таращится. К счастью это не он, здесь есть еще кому на меня смотреть.
— Как насчет завтрака в постель? — спрашиваю я Надежду.
Она вздрагивает от неожиданно бодрого голоса.
— А что, такое возможно?
— Запросто! Что мэм предпочитает на завтрак?
— Кофе. Черный. Сладкий. С булочками. И еще какую-нибудь футболку большого размера.
— Надя! Не ерунди.
— Это ты о чем?
— О том, что зря комплексуешь из-за стрий на груди. Они тебя совершенно не портят, поверь мне. И кстати если ты мне покажешь свои груди при солнечном свете — я гораздо быстрее приготовлю завтрак.
— Это обязательное условие для приготовления завтрака?
— Ну, вообще-то нет, конечно. Но вид женских сисе… то есть грудей, персей меня приводит с давних времен в прекрасное расположение духа.
— Это, с каких же интересно времен? — подозрительно смотрит на меня женщина.
— С глубокого детства. С грудничкового возраста. Мне так и рассказывали — как титю увижу, так сам не свой становлюсь от радости. И я не один такой, сколько ни видел младенцев — все поголовно такие.
— Что ж. Раз уж так, ладно. Любуйся! — и, скинув с себя простынку, Надя открывает две аккуратные кругленькие сись…, то есть груди, увенчанные коричневыми сосочками. На белой нежной коже и впрямь есть атласно — розовые растяжки, возникающие у тех девчонок, у которых груди появились очень быстро, и кожа не успела за таким ростом, вот ее и растянуло. Ну, или еще у кормящих, хотя тут ясно — еще не кормила Надька никого. С моей колокольни — ничем это вид кругленьких шедевров природы не портит.
— Мой любимый цвет! Мой любимый размер! — выражаю я свои ощущения и спешу на кухню, чтобы сварганить завтрак — до сбора у нас еще есть время, успеваю нормально.
Подушкой все же Надька в меня кинула.
— Ну и как? — спрашиваю я Надежду, сосредоточенно разбирающуюся со стоящем на подносе завтраком.
— Очень непривычно — серьезно отвечает она, намазывая горячий ломтик хлеба малиновым вареньем…
— Ну, вообще-то должна быть специальная подставка для подноса. Не на живот же его ставить, мне пришлось запихнуть скамеечку в наволочку. Поднос — наличествует. Ну и все, что на подносе. Самое кислое — можно опрокинуть на себя горячий кофе, а потом оставшиеся в постели крошки черствеют и становятся проблемой. Но девушкам это нравится. Вот я и постарался.
— И что еще нравится девушкам?
— Всякие глупости. Почему-то многие думают, что для любви надо насыпать в постель и ванну лепестков роз, простыни должны быть обязательно шелковыми и все должно происходить обязательно при свечах, да еще чтоб и свечи были в высоком подсвечнике.
— А это не так? — спрашивает как-то слишком вежливо Надя, протягивая мне бутерброд.
— Да глупости девчачьи. Эти дурацкие лепестки моментально сохнут, прилипают к разгоряченному телу как банный лист, а потом либо забивают сток в ванне, либо сохнут забившись в складки белья и гербарий этот вычесывать приходится отовсюду. Простыни шелковые скользкие, либо сам свалишься, либо они с кровати съедут не вовремя. Опять же влажнеют моментально, а люди взмокают изрядно — льняные простыни влагу на себя берут, шелковые нет. Получаются любовники, как из бани, скользкие и мокрые. Про свечки в высоком подсвечнике вообще разговор простой — от ээээ… вибрации легко вываливаются и падают. Пожар можно устроить, а сгоряча не сразу и заметишь. Не, свечи для любовных дел — только в плоской прозрачной вазе, воды туда и свечки плоские пускать плавать. И красиво и не подпалишься…
— И откуда это тебе все эти тонкости известны? — весьма ледяным тоном спрашивает подобравшаяся Надежда.
Давлюсь кофе, которое только что начал пить и в очередной раз выслушиваю свой внутренний голос: 'Чуешь, какой я хороший — что ни скажу — никто кроме тебя не слышит. А ты как помелом бряк бряк. Язык без костей в тридцать локтей!'
— Я это в Интернете прочитал. Предупрежден — значит вооружен! — и честным взглядом смотрю в самый точный детектор лжи — женские пытливые глаза.
— Надо же и впрямь не врешь! — удивленно отмечает успокоившаяся любовница.
Внутренний голос тут же ехидно заявляет о себе: 'Конечно, правда. Когда сам пишешь — сам же и читаешь. Не мог же ты написать не читая… Но молодец. Выкрутился. А сейчас перехватывай инициативу, атакуй!'
Дельный совет. Потому тут же спрашиваю успокоившуюся Надежду: 'А ты ревнивая, однако?'
Она как-то удивленно задумывается.
— Странно как-то… Да, наверное. Хотя скорее нет. Но ведь обидно же?
— Обидно.
— Ты о чем?
— Сюшь, ничиго нэ сдэлал. Зашол только, да! — пытаясь подражать незабвенному товарищу Саахову, говорю я в ответ.
Надежда вопросительно смотрит поверх чашки с кофе.
— Ну, это я в смысле, что ревнивый человек — мрак и печаль для окружающих. Я с некоторых пор вообще ревнивых считаю сумасшедшими. Или сильно-сильно закомплексованными.
— Чей-то муж побил? — с лицемерной участливостью ехидно спрашивает девушка, только вот глаза у нее становятся чуток более встревоженными что ли…
— Не, этого не бывало. Мы же интеллигентные люди! Тем более, что я давно приучен — как муж в дверь, так я его табуреткой по башке. Не, тут все отработано, долголетняя практика, отточенные приемы, да и табуретку я всегда с собой приношу. И сейчас — вон видишь, стоит на боевом посту — указываю пальцем на тяжеленное дубовое чудовище, доставшееся нам в наследство вместе с квартирой.
Надя облегченно улыбается. Что-что, а эту табуретку она отлично помнит, ухитрилась ссадить об нее колено в первый же день. Я еще на грохот и брань выскочил, полюбовался, как соседка на одной ноге скакать умеет.
— А сам ты ревнивый? — спрашивает она меня.