— Аминь, рассыпься,-сказала тетя Флора со слабой надеждой на избавление от всех неприятностей. Мальчишка в желтых штанах не хотел рассыпаться.
— Господи, за что ты испытываешь меня?-причитала сбитая с толку старуха. — Оно не рассыпается, оно притворяется Фениксом, чтобы отвести мне глаза. Как отличить наваждение от внука?
“А если размахнуться сковородой?..”
— Ты с ума сошла! Я маме пожалуюсь! Не смей.
На рассеченном плече показалась кровь. Уронив сковородку, тетя Флора кинулась обнимать ревущее исчадье.
И тогда ей пришло в голову (начать бы с этого), что у нее сын-врач, ученый, умный, эпидемии пресекающий.
— Том, голубчик, прилетай скорее!..
И вот Том на ратокухне, где так славно пахнет луком и жареными пирожками, а, кроме того, еще машинным маслом и грозовым электричеством, и перед ним зареванный шоколадного цвета парнишка с разорванной на плече рубахой.
— Ты посмотри, посмотри, все ли у него в порядке? — говорит тетя Флора.
Том сгибает руки и ноги. Целы. Голени исцарапаны, но так полагается в двенадцать лет. Бьет молоточком по коленным чашечкам, сердце слушает, щупает селезенку, заглядывает в горло.
— Все на месте, мам. Нос заложен, но это от полипов. Я выжгу их, когда он станет постарше.
Тетя Флора заливается слезами:
— Полипы? Полипы, как у маленького. А я его сковородкой… а у него полипы…
Из чулана извлекается оригинал, Том ставит его рядом с копией, сравнивает волосы, губы, родинки… носы с полипами.
— Дядя Том, скажи, что я настоящий, — просят оба Феникса.
— Мама, придется тебе признать нового внука.
Мальчишки смотрят друг на друга волчатами:
— Я тебя не пущу в мою комнату, — грозятся они.-Я тебя придушу в постели.
Тетя Флора держится за голову;
— Боже мой, боже мой, что скажет Фелиция!
И тогда Том решается:
— Мама, пожалуй, мы возьмем к себе этого нового (он ищет глазами соадину на плече). Его надо понаблюдать о медицинской точки зрения. Если все атомы на месте, повезем его в Москву, в Главный институт ратомики. А Фелицию ты подготовь постепенно, пусть свыкается с мыслью, что у нее не один сын, а два, как бы близнецы,
— В Москву?! — Феникс-двойник почти утешен.
Оригинал тянет обиженно:
— Я тоже хочу в Москву, дядя Том.
Поздно ночью, измученный и зареванный, так и не поверивший в свое невероятное рождение, двойник уснуу! на диване с “Медицинскими новостями” под подушкой. А Том с Ниной сидели, прислушиваясь к его дыханию, опасались, что оно прервется.
— Как же это так. Том, я не понимаю? Ведь пингвины-то получались парализованные. Во всех инструкциях написано: “ратомировать живое нельзя”.
— Поедем к Гхору, там разберутся. Очевидно, что-то изменилось в новейшей ратозаписи. Я даже вспоминаю: там стоят особые фильтры для удаления осколков. Допускаю, что эти осколки парализовали пингвина. И вакуум на два порядка глубже. Прежде в копиях находили воздушные пузырьки.
Двойник всхлипнул во сне. Обыкновенно. Как все наплакавшиеся дети.
— Я все думаю, Том: какое неприятное открытие! Неужели людей будут штамповать теперь? Это было бы ужасно!
— Не обязательно людей… Можно зверей. Например, обезьян. Шимпанзе так трудно выпросить для опыта. Нина неожиданно расхохоталась.
— Том, извини, я не над тобой. Я подумала, что если бы твоя мама отослала ратозапись на станцию. И вместо пирогов там понаделали бы мальчишек. Тысяча Фениксов, и все считают Фелицию мамой. Твоя сестра, наверно, с ума сошла бы.
— Да, какой-нибудь древний царь был бы очень рад. Сказал бы: “Сделайте мне сто тысяч солдат”.
— А нам ни к чему. Удивительно бесполезное открытие!
— Нет, польза должна быть. Всякое открытие находит свою пользу. Теперь я вспоминаю, что говорил Ким. Он спасся на Луне, а три человека умерли под скалой. Запись-это страхование от несчастного случая.
— Да, это хорошо. Знаешь, что ты записана, и ничего-ничегошеньки не боишься.
— Но нужна частая запись. Иначе последние годы забудешь-от записи и до смерти.
— Том, а вдруг все люди на свете захотят записываться? И никто умирать не будет?
— Запись не поможет старику. Старик опять умрет от старости.
— Том, а если…
— Давай спать, Нина. Еще надо смотреть, останется ли жить наш новорожденный.
— Ой, Том, неужели ты думаешь?..
ГЛАВА 24.
ВПЕРЕГОНКИ СО СТАРОСТЬЮ
Кадры из памяти Кима.
Лицо Гхора, усталое, осунувшееся, под глазами мешки, на смуглых щеках иголочки белой щетины. И голос у него напряженный и невыразительный, вымученный какой-то.
Гхор говорит:
— Передайте вашей приятельнице, пусть приходит за своими вещами…
“А ведь он старик. Сколько ему!” — думает Ким.
“Джек женился на Агнесе и был безумно счастлив по крайней мере три недели”.
Еще девочкой в старинном морском романе XIX века Лада прочла эти строки, прочла и даже обиделась на автора. Почему только три недели? Такая была интересная книжка: волнующие приключения, любовь, разбойники, благополучный конец и вдруг… три недели! Нет уж, когда она выйдет замуж, счастье будет навеки, до самой смерти голубое небо.
И вот лучший в мире человек, красавец, умница, великий изобретатель — ее муж. Он каждый день рядом.
По утрам Лада просыпается с улыбкой, спрашивает себя:
“Неужели это правда?” За завтраком исподтишка любуется волевым лицом. Слышит за спиной шепот любопытных: “Кто жена Гхора? Вот эта черненькая? Как же я ее не рассмотрела?” По вечерам ей, ей одной рассказывает Гхор свои замыслы. Она не всегда понимает математические и технические тонкости. Но ей так приятно, что для великого ученого она первый друг. Ей первые слова, ей первые сомнения, ей радость и усталость, к ней просьба о сочувствии.
“Мой, мой навеки, мой, и больше ничей!”
Счастье выплескивалось через края, ему тесно было в четырехкомнатной квартирке. Ладе хотелось вынести счастье на обсуждение, всем-всем показать “моего Гхора”, еще и еще раз услышать поздравления, бескорыстные или чуть-чуть завистливые: “Это тот самый Гхор? Муж нашей Лады? И за что ей такое счастье?”
И к концу медового месяца (как раз истекли три недели) Лада начала возить мужа в гости-к подругам, знакомым, родственникам.
Тут и появилась первая тень разочарования.
Познакомившись ближе, друзья Лады не восхищадись Гхором. Ведь он был однолучевым, очень несимметричным человеком. Был выдающимся ученым, но никудышным товарищем для отдыха, как и в юные годы на Такла-Макане. В кругу средних многолучевых он чувствовал себя невеждой, молчал угрюмо и застенчиво, а застенчивость его принимали за высокомерие. Лада не слышала желанных похвал, а Гхор, видя разочарование жены, мрачнел еще больше. Он боялся, что Лада вскоре соскучится с ним, почувствует разницу в возрасте, с опаской смотрел на проказливых, жизнерадостных, беспечно отважных сверстников жены, уговаривал себя заранее:
“Мое счастье, как солнечная погода в октябре, на день-два. Оно кончится не сегодня-завтра. Молодость вернется к молодости”.
Бедный Ким, униженный, горюющий, скрежещущий зубами от ревности, не подозревал даже, каким пугалом он был в глазах Гхора. Гхор считав его бесшабашным весельчаком, лихим танцором и неизбежным победителем в будущем.
А Киму казалось, что его смахнули щелчком, как жучка, заползшего на книгу.
Летом молодожены уехали на юг, к теплому морю.
Гхор был окружен отдыхающими с утра до вечера, ежеминутно демонстрировал свои недостатки на глазах у Лады, мрачнел, ревновал, злился. И Лада, в чувствах более умная, догадалась что это раздражение может перейти на нее. “Вдвоем нам хорошо, а на людях не надо быть вместе”,-поняла Она. И тут как раз Гхора попросили вернуться в институт, дать указания для перепланировки. Гхор с облегчением вылетел в Серпухов, а Лада с удовольствием отправилась в туристский поход, самый старомодный, пешеходный, с тяжелыми мешками за спиной.
Разлука сберегла любовь: Лада отдохнула в походе, Гхор — в кабинете. Но все-таки тень осталась.
— Раньше у нас все было совместное, а теперь он уходит от меня, как бы съеживается, — жаловалась Лада Нине.