— Да, гимназию я кончил. Весь наш выпуск вступил в белую гвардию. И я тоже вступил без особых колебаний. Даже наоборот… Родина, свобода, братья-соплеменники… Помнишь, конечно, все эти речи…
В восемнадцатом году Суоминен поссорился с отцом, и пути их разошлись: сын оказался в белой гвардии, отец, рабочий каменоломни, вступил в Красную гвардию: По-видимому, именно из-за отца Суоминена не послали на фронт воевать с красногвардейцами, а отправили с экспедиционным отрядом Малма в Карелию. Тогда у Суоминена и появились первые сомнения: карелы встретили их не как освободителей, а, напротив, изрядно поколошматив, выгнали обратно в Финляндию. Осенью того же года отец все еще был в концлагере. По просьбе сына его выпустили, но вышел он из лагеря чуть живой и через две недели умер. Суоминен остался служить в армии. В девятнадцатом его снова отправили в поход, на этот раз в Олонец, но прежней убежденности, горячности в нем уже не было. Однако пойти пришлось. Слава богу, живым выбрался. Зимой двадцатого года его снова послали в Карелию — в «армию» Ухтинского правительства. Да еще назначили начальником обоза с продовольствием. Пошел он скрепя сердце, но по дороге ему все так осточертело, что он решил бежать. Подумал, авось под суд не отдадут, если он, гражданин Финляндии, дезертирует из армии чужого правительства. И действительно, за дезертирство его и не судили. Судили за другое. Из продовольствия, которое вез обоз, до места назначения дошла лишь половина. Виновных искать не стали, свалили всю вину на Суоминена. И вкатили ему на полную катушку, даже больше дали, чем по этой статье полагалось…
В последний поход Суоминена никто особенно не принуждал идти. Просто ему сказали, что есть возможность освободиться из тюрьмы. К солдатской жизни Суоминен привык, к тюремной — не успел. Солдат все-таки солдат, а не арестант. Но, наверное, уже тогда, когда он предпочел решетку службе в отряде Таккинена, в нем подспудно затеплилась мысль о повороте, который он теперь сделал. А может, она появилась позже. Сам Суоминен не знал этого точно и врать не хотел. Но как бы там ни было, свой выбор он сделал и ничуть не жалел об этом…
Этой ночью, проведенной Суоминеном на широкой лавке убогой избушки в карельской деревне, он во сне побывал опять у себя на родине. Ему приснилось, что он и его товарищи-гимназисты катаются на лодке. «Куда я ни гляну, всюду леса и озера кругом…» — поют они. А на берегу стоит Тууликки, машет им, просит взять ее в лодку. Тууликки… Улыбается она только ему, Суоминену. У нее самая красивая на свете улыбка. Отец еще жив. Он лукаво подмигивает. То ли намекает: мол, Тууликки — девушка что надо, то ли хочет сказать, что давай, сын, позабудем нашу ссору. Лодка плывет к берегу за Тууликки, но вдруг на что-то натыкается. Под ней оказывается не камень, а что-то липкое, слизистое. Пригляделись, а это Левонен! Борода у него зеленая, точно у водяного. И он смеется злорадно…
Проснувшись, Суоминен не был уверен, был ли то Левонен или Таккинен с бородой Левонена. При мысли о Тууликки сердце его сжалось: неужели она останется навсегда на том, другом берегу?..
…Человек ко всему привыкает. Даже к постоянной тревоге. Сперва беспокойные времена вызывают у одних чувство страха, беспомощности, у других — желание немедленных действий, а потом чувство тревоги становится чем-то обыденным.
Сдав Суоминена, Калехмайнен вернулся в деревню обеспокоенным. Но время шло, и ничего не происходило. Наоборот, из тайги в деревню стали возвращаться мужики, которым ничто не грозило и которым даже не стоило скрываться. Они признавались, что слышали, будто где-то в лесах скрываются вооруженные отряды, но ничего рассказать не могли, потому что к бандитам никакого отношения не имели. А кое-кто из вернувшихся беглецов даже говорил, будто бандиты разбежались. Неподалеку от деревни Кевятсаари была обнаружена построенная на труднодоступном островке, среди топей, новая изба, но в ней никого не было. Поговаривали, будто скрывавшимся в ней нечего стало есть и они разошлись, а сам Таккинен, мол, еще в июле ушел в Финляндию на какие-то торжества соплеменников и обратно не вернулся. Из Финляндии продолжали возвращаться на родину беженцы-карелы. Одни возвращались открыто, полагаясь на амнистию, другие приходили тайком, прятались в лесах, словно присматривались, можно ли явиться с повинной или нет. Калехмайнен слышал, будто сам Левонен тоже ждет удобного случая, чтобы вернуться домой и зажить мирной жизнью. Возвращавшиеся из Финляндии приносили с собой финские газеты, и в одной из них Калехмайнен вычитал, что в июле месяце в Сортавале действительно проводился большой праздник соплеменников. Среди участников упоминалось имя Таккинена! Слухи были не напрасными. Судя по газете, на этом торжестве выступали с воинственными речами все в том же духе. Говорили, что если правительство Финляндии собирается сидеть сложа руки, то пусть себе сидит, найдутся силы, способные поднять в Восточной Карелии народ на борьбу и оказать ему необходимую помощь. Позицию финляндских официальных властей изложил в своей речи на празднике какой-то министр, сказав, что сама по себе идея освобождения братьев-соплеменников прекрасна, но что в политике нельзя исходить лишь из эмоциональных побуждений, а следует учитывать реальные возможности, интересы нации и соображения безопасности государства. Министр уверял, что Финляндия будет уважать подписанный ею в Тарту мирный договор с Советской республикой.