Шла осень 1921 года. И у Калехмайнена хватало всяких дел, по которым он вел следствие, производил обыски, ездил по деревням. Иногда выдавалась свободная минутка, и он мог написать Суоминену, с которым у него завязалась переписка. Какое-то время парень был под следствием, потом его выпустили, и он устроился на работу в депо станции Кемь. Парень писал, что он даже не догадывался, какие пробелы в его образовании оставила финская гимназия, что только теперь он начинает понимать жизнь и только теперь перед ним открывается будущее, во имя которого стоит жить и работать. Письма были восторженные, и Калехмайнен с отеческой улыбкой читал эти фразы, неизменно кончающиеся восклицательными знаками. «Может быть, со временем жизнь отучит Суоминена от излишних восклицательных знаков, но все-таки как здорово быть молодым и преисполненным восторга и веры в жизнь», — думал Калехмайнен.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
НЕ ВОЙНА И НЕ МИР
Приехав по делам в Кемь, Самойлов решил переночевать у своего старого знакомого — Матвеева. В казарме ЧОНа он узнал, что Матвеев только что получил отдельную комнату, так как собирается привезти в Кемь свою семью.
Выпавший в конце октября снег растаял, но сразу же ударили морозы, и на улицах Кеми была гололедица. То и дело оскальзываясь в своих сапогах с кожаными подметками, Самойлов долго ходил по темным улицам, освещенным слабым желтоватым светом, с трудом пробивающимся из занавешенных окон, разыскивая двухэтажный бревенчатый дом, в котором жил Матвеев.
— Давно тебя не было видно, — буркнул Матвеев вместо приветствия и, наклонившись к плите, принялся опять расколачивать не желавшие догорать головешки.
Самойлов снял кожанку и, прежде чем повесить ее на гвоздь, повертел в руках. Кожанка была изношенная, локти потертые, обшлага рукавов почти белые…
— Опять пуговица еле держится! — чертыхнулся Самойлов. — У тебя иголка с ниткой найдется?
— Должна быть. — Матвеев полез в фанерный чемодан, стоявший в углу комнаты. — У меня, видишь, пока еще полный беспорядок.
— Ладно, не ищи. Авось еще не отлетит.
Самойлов повесил кожанку, причесал посеребренные ранней сединой волосы, критическим взглядом осмотрел большую неуютную комнату, в которой стояла оставшаяся от кого-то громоздкая мебель.
— Жить можно, — заключил он.
— Привезу семью, вот тогда и устроюсь.
Самойлову и Матвееву было неприятно вести бессодержательный, тягостный разговор о всяких пустяках. Холодок в их отношениях появился год назад. Все началось из-за Королева. Оба они тогда опростоволосились. Матвеев хорошо знал Королева, ездил вместе с ним по деревням и считал его как бы своим доверенным лицом. Теперь у Матвеева было такое чувство, словно Самойлов считает его главным виновником всей этой истории. «Сам он раззява», — оправдывался он про себя, хотя Самойлов и не думал обвинять Матвеева в потере бдительности. Прежде всего он винил себя и своих сотрудников, позволивших Королеву обвести их вокруг пальца.
— Жить тут, конечно, можно, — повторил Самойлов. — Но не рано ли перевозить сюда семью?
— Рано? — Матвеев наложил на чадящие головешки щепок, наломанных из сырых горбылей, и закрыл дверцу плиты. — Уже четвертый год я живу бобылем…
— Так ты хочешь обосноваться здесь, в Кеми?
— Я хочу? Пожалуй, ты тоже привык поступать так, как хочет партия.
— Я думаю, что, когда все более или менее наладится, партия спросит наше личное мнение. Меня тянет в Питер, там мои корни.
Самойлов задумчиво смотрел в черную тьму за окном. Матвеев искоса взглянул на него и понимающе хмыкнул. Его тоже тянуло домой, в родной город, в Екатеринбург.
— У меня есть ряпушка. Давай поджарим, чтобы повеселее стало… Устроим пир и отметим новоселье, — предложил Матвеев. — Кого-то еще бог послал…
На лестнице послышались шаги, кто-то в темноте нашаривал дверь. Матвеев машинально взглянул на свое пальто, висевшее возле двери: «Должно быть, опять за мной…» — подумал он. И не ошибся: за ним пришел посыльный из ревкома.
— Пир, как видно, придется отложить, — Самойлов улыбнулся.
Матвеев был уже в пальто.
— Посмотри за плитой. Ряпушка в коридоре, в шкафчике. Я, наверное, задержусь. Ну, пока.
«И поездку за семьей Матвееву тоже, пожалуй, придется отложить», — подумал Самойлов, оставшись один.
Самойлов и Матвеев по-разному оценивали обстановку в Карелии. Матвеев верил, что уже настали мирные времена, и собирался ехать за семьей. Да, здесь, в Поморье, действительно было спокойно. Но оба они, и Самойлов и Матвеев, знали, что в приграничных деревнях, расположенных в стороне от железной дороги, обстановка очень тревожная. Там орудуют белые агенты, в лесах скрываются вооруженные банды, случаются грабежи, убийства коммунистов, население запугано. Оба знали об этом, но опять-таки относились к этому по-разному. Матвеев считал, что это отголоски уже минувших событий. Так было и у них в Екатеринбурге после лета 1919 года, когда белых там окончательно разгромили. Еще долго было неспокойно, а потом понемногу все утихомирилось. Это вроде мертвой зыби: буря давно прошла, а море все волнуется. Матвеев полагал, что после того, как с Финляндией заключен договор о мире и сотрудничестве, финляндское правительство и армия не станут принимать участия в военных авантюрах, направленных против Советской Карелии. Отдельные организации и лица, конечно, могут бесноваться, они готовы и на террористические акты, могут создавать в пограничных деревнях тревожную обстановку. Для обуздания и ликвидации их надо предпринимать и крупные операции, но главное — улучшить условия жизни людей, укрепить в них чувство уверенности и спокойствия.