— Руки вверх! — гаркнул Таккинен, вырвавшись из рук Ермолова.
Все то, что делал Таккинен сейчас, было не случайно: в его действиях проявилась выучка, которую он получил в Германии в финском егерском батальоне, жестокость, к которой он привык, чиня расправу над безоружными людьми в дни поражения рабочей революции в Финляндии и над теми карелами, которые не хотели подчиняться его власти и с которыми разговор был коротким: «Руки вверх и пулю в лоб!»
Таккинен размахивал маузером, но спокойный голос Борисова, привыкшего убивать хладнокровно, заставил его опомниться:
— Господин главнокомандующий, мы приступим к делу во дворе.
— Но надо бы допросить их и отобрать тех, кого нужно… — заметил Таккинен, уже овладевший собой.
— Вот он отберет, — Борисов показал на служащего Руоколахтинского волостного Совета Останайнена.
— Хорошо.
Более компетентного следователя и судьи они не собирались искать. Достаточно было того, на кого укажет Останайнен, о котором жители села только теперь узнали то, что давно было известно узкому кругу приближенных Таккинена. Этот предатель знал каждый шаг и поступок всех коммунистов и советских работников Руоколахти, настроения и убеждения каждого из них. Предатель знал заранее, что ему предстоит совершить сегодня. Сегодня он будет расстреливать своих товарищей по работе. Товарищей по работе? Нет, для него работой было другое. Шпионаж, подслушивание и подглядывание, ожидание изо дня в день этого момента — вот что было для него работой. А то, что он делал в Совете, было ложью и обманом.
Веки у Останайнена были припухшие, под глазами черные круги. Видимо, он не спал всю ночь, боялся, что его распознают. Только вряд ли его мучили угрызения совести. Ни разу не дрогнула его рука, когда он одного за другим отбирал тех, кого, по его мнению, надо было расстрелять. Узкие, словно покрытые тонкой коростой, губы были плотно сжаты и лишь чуть-чуть разжимались, бросая короткое:
— Того… и вот того…
После каждого «того» в сгрудившейся толпе женщин и детей раздавался горестный вскрик. Когда подошла, очередь Ехкими, его жена рванулась, вцепилась зубами в руку Борисова, пытавшегося остановить ее, и упала на колени перед Останайненом. Ехкимя поднял жену на ноги.
— Кланяться этой сволочи… Ну нет…
Он обнял жену, но ее тут же вырвали из его рук и отшвырнули в толпу.
Разозленный Борисов схватил малолетнего сына Ехкими и вытолкнул его в коридор, где собирали приговоренных к смерти. Но кто-то из бандитов взглянул на Таккинена и сказал: «Пусть подрастет… Детей не надо…» Плачущего мальчика вернули обратно в класс.
На Ермолова Останайнен не показал. То ли рука не поднялась, то ли посчитал, что и так все ясно. И даже Борисов не подталкивал Ермолова. Не тронули его и другие бандиты, на рукавах которых неожиданно появились белые повязки. Белые повязки оказались и у некоторых жителей села, — видимо, они пришли на собрание с повязками в кармане. С высоко поднятой головой, с сосредоточенным видом, словно направляясь к трибуне, чтобы сказать что-то важное, Ермолов прошел по проходу, образованному расступившимися перед ним бандитами. Перед Останайненом он на мгновение задержался, хотел посмотреть в глаза предателю, но глаз он не увидел. И, горько усмехнувшись, Ермолов шагнул за порог. На пороге он встал первым в шеренге. Из открытой двери на мерзлую землю падал сноп света… Ехкимя дотронулся до руки Ермолова и кивком указал на выстроившихся перед ними с винтовками в руках бандитов. Среди тех, кто готовился расстреливать их, стоял Останайнен. Были и другие, о которых никогда бы и в голову не пришло, что они способны на такое. Да, недоглядели, проморгали. Теперь поздно уже сожалеть.
— За ошибки надо расплачиваться, — тихо сказал Ермолов. — Но люди нас плохим поминать не станут.
Бандиты не торопились расстреливать их. Может быть, на этот раз удастся избежать смерти? Отсрочить ее? — мелькнула надежда.
Во двор вышел Таккинен. Он обратился к приговоренным к смерти с короткой речью:
— Вам тоже хочется жить. Верно?
Да, все они хотели жить. Им хотелось увидеть, как рассеются тучи, окутавшие небо, и взойдет солнце. Им хотелось увидеть ярким не только солнце на небе, но и жизнь, светлую и новую. Хотелось проснуться мирным утром в кругу своей семьи и отправиться на работу, а вечером, после работы, отдохнуть, а иногда и попраздновать.
— У вас есть возможность сохранить жизнь. Мы — гуманисты… — продолжал Таккинен.