Мику готов был всей душой помочь фельдфебелю в этом благородном деле, но — увы — он не знал, кто коммунист, а кто нет. Коммунисты — народ хитрый, они не всех в свою ячейку пускают. Вот у него, у Мику, даже родной брат был коммунист, а небось ему, Мику, ни разу не предлагали вступить в партию.
— Ну, а сочувствующих коммунистам знаешь? — спросил фельдфебель.
— Знаю. Только вот с арифметикой у меня всегда неладно было, считаю я плохо. — Мику взял со стола тарелку, провел пальцем по ее краю. — Вот если вы сможете сказать, где начинается здесь круг и где кончается, то узнаете, сколько сочувствующих.
— Не понимаю.
— Конечно. Коли понимал бы, так не пришел бы сюда.
Мику смотрел прямо в глаза фельдфебелю таким доверчивым взглядом, что тот никак не мог сообразить, что Мику хочет сказать. Наконец до сознания фельдфебеля дошел смысл иносказания.
— Да ты сам, наверное, закоренелый коммунист?
— Рад бы в рай, да грехи не пускают. Вот в чем загвоздка.
И Мику прищелкнул пальцами.
— Уведите его, не то и вторую ногу обломаю! — взревел царь Маркке.
В Юмюярви, как и везде, провели собрание и, как и в других деревнях, записывали добровольцев. На собрании даже вынесли решение, в котором было точно указано, что каждый дом должен пожертвовать во имя освобождения Карелии, причем не забыли указать, что каждый хозяин обязан сдать сноп соломы и корзину углей. Командиром Юмюярвской роты был назначен бывший унтер-офицер царской армии. Не хотелось бывшему унтеру отправляться на войну, да пришлось. И он начал готовиться к походу. Сперва надо было привести в порядок обутку. Чинил он ее основательно и старательно, так что, когда спустя недели две Таккинен приехал узнать, почему рота не выступила, оказалось, что ремонт обуви все еще идет полным ходом. Хотя не все валенки были еще подшиты, пришлось роте отправиться в поход.
Арестованных в Юмюярви повезли в Киймасярви сразу, как только наладился санный путь. Мику везли на лошади, и он во всеуслышание заявил:
— Сам карельский царь пешком топает, а я еду как барин. Кому же из нас почета больше?
Варвана тащилась, едва переставляя ноги. Болело избитое тело, ныло сердце, полное заботы и тревоги о детях. Как они там? Придется ли им еще слушать сказки матери?
Впервые в жизни Варвана покинула родное село. И кто знает, увидит ли она его еще. Уж лучше было бы умереть дома и лежать рядом с покойным мужем на своем кладбище.
«…Жили-были старик и старуха… Не хотелось их дочери уходить из дому. Но пришлось…»
Отряду Таккинена пришлось оставить Руоколахти. Бандиты ушли из села торопливо, словно убитые ими коммунисты, встав из могилы, гнались за ними вместе с пришедшими с востока красноармейцами. Вскоре после расправы в Руоколахти диверсионной группе белых удалось взорвать железнодорожный мост на реке Онде. Однако и это не остановило продвижения красных войск. Поэтому Таккинен решил пока отойти в глухие таежные деревушки и вступать в бой лишь с небольшими разведывательными группами красных.
Таккинен не мог не знать, что сегодня будет первая такая схватка. Разведка сообщила о приближении красных. Таккинен решил не ждать их на заранее подготовленных позициях, а идти навстречу и нанести внезапный удар. Разделив свой полк на два батальона, Таккинен дал приказ выступить. Совершив ночной марш-бросок, они вышли к небольшому озерку, по берегу которого проходила дорога.
Первому батальону Таккинен приказал занять позиции поперек дороги, а второй батальон он расположил на левом фланге, повернув его фронтом к дороге. Справа было озеро. Таким образом, получился прямоугольник, войдя в который красные должны были оказаться в мешке. Между озером и дорогой лес был вырублен, но на левом фланге и впереди, где расположились белые, начиналась густая чаща.
Глазом бывалого солдата Васселей сразу оценил выгодность занятых ими позиций.
— Молодец Таккинен! — сказал он командиру батальона. — Умеет выбрать позиции.
По цепи передали приказ не открывать огня, пока противник не окажется полностью в мешке. Лишь после того, как первый батальон, подпустив красных вплотную, откроет огонь, в бой должен вступить и второй батальон. И тогда патронов не надо жалеть.
Прошел час, другой. Кое-кто, не выдержав холода, начал похлопывать закоченевшими руками и постукивать застывшими ногами. Нигде время не кажется таким долгим, как в засаде, где помимо томительного ожидания человек испытывает, и напряжение, и страх, где его мучают всякие тревожные мысли, опасения, предчувствия, и прежде всего вопрос, как все это кончится и удастся ли самому еще увидеть, чем все это кончится.