Васселей долго наблюдал за мужичонкой. Убедившись, что тот один, он стал осторожно приближаться к избушке. Под его ногой ни один сучок не хрустнул, но сидевший перед избушкой мужичонка вдруг насторожился, потом метнулся в чащу.
— Стой! Стрелять буду!
Человек остановился, поколебался и не спеша вернулся на свое место.
Васселей подошел, сел на пень и закурил.
— Чего же не стреляешь? — спросил человек.
— Зачем же мне стрелять, коли ты вернулся? Оружие у тебя есть?
— Сейчас будет. Видишь, делаю. — Человек показал валек для белья, который он выстругивал. — Этой штукой как треснешь — и…
— И дух вон, — согласился Васселей. — Штука-то неплохая. Только где ты найдешь дурака, чтобы лоб свой подставил? Что ты туг делаешь?
— Разве не видишь? Советская власть говорит, что кто не работает, тот не ест. Вот я и работаю.
— А ты какого роду-племени?
Человек взглянул на бок Васселея, где под пиджаком оттопыривался револьвер, помолчал и сказал:
— Я тебя не спрашиваю, кто ты такой. Хочешь — сиди, хочешь — топай дальше.
— Уж больно ты любезен! — засмеялся Васселей. — На, закури.
Мужичонка недоверчиво посмотрел на протянутый кисет. Потом взял его и стал жадно сворачивать самокрутку.
— Ты из Юнтуойоки? — спросил Васселей. — Как у вас там народ живет?
Закурив, собеседник Васселея стал чуть поразговорчивее.
— Живет. Здорово живет. До того здорово, что ежели еще лучше будет жить, то можно будет крест на всей деревне поставить.
— А ты чего же здесь в лесу скрываешься?
— Проветриться пришел. Прогуляться решил, чтобы лишний жирок не завязался.
Мрачная горечь сквозила в каждом слове этого человека. Худой, обросший, лицо в глубоких морщинках. Губы вздрагивают; видно, мнется — открыться ему перед чужим человеком или промолчать. Васселею стало жаль своего собеседника.
— Давай перекусим, — предложил он и отрезал своему собеседнику ломоть хлеба и кусок копченого мяса.
Тот взял хлеб и мясо, стал жадно есть, но тут же, спохватившись, разломил хлеб на две части и кусок побольше спрятал за пазухой.
— Дочурке снесу.
— Может, вместе пойдем в деревню? — спросил Васселей, когда его собеседник съел свой хлеб.
— Мне туда путь заказан, — буркнул тот. — А тебе тем более.
— Почему?
Мужичонка оглядел Васселея, словно взвешивая, стоит ли ему доверять.
— Дай-ка еще закурить, — сказал он наконец. Затянувшись, он помолчал и начал: — За курево и за хлеб спасибо, а вот что народ насчет вас говорит и что я сам о вас думаю, скрывать не буду. Я ведь вижу, что ты за птица. Ведь ты из тех, что народ мутят да на нехорошую дорогу направляют. Какого беса вы тут ходите и бродите, чего вам от нас надо? Почему вы людям не даете жить в мире, а?
— Ты нас не трожь, — нахмурился Васселей.
— Мне-то что? — Мужичонка сердито затянулся. — Я и сам запутался. Так запутался, хоть в петлю лезь…
Возбужденно, отрывистыми фразами он рассказал свою печальную повесть. Он то ругался, то беспомощно разводил руками, словно спрашивая совета.
Кириля — так звали мужичонку — рубил лес на Мурманке. Кормили плохо, самому жратвы не хватало, не говоря уже о том, чтобы домой послать. Плюнул он на это дело и сбежал домой, чтобы хоть поле засеять. Пришел, а сеять нечем. Дома с голодухи все начисто поели — и ячмень и картошку, что на семена была оставлена. Детишки совсем хворые, хоть прямо на кладбище вези. И жена едва на ногах держится, еще из избы до хлева доберется, а больше никуда. Пробыл Кириля дома день-другой, и вот из волости человек приходит, обратно на Мурманку гонит. Говорит, рабочих рук там не хватает, поезда ходить не могут, потому что топлива нет. А Кириля ему — не пойду, и все. Человек из волости стращать начал, худо, говорит, будет тому, кто закон о трудповинности не признает. Но так ничего он и не сделал, оставил Кирилю в покое, ушел. Ну, думает Кириля, пронесло, больше не тронут. Да не тут-то было. Проходит еще день-другой, является в деревню продотряд. Сперва провели собрание, долго рассказывали о голоде в Питере да Петрозаводске. О том, что помимо внутренних и внешних врагов грозит Советской власти еще один враг — голод. Потом пошли по избам. Все амбары обшарили, чуланы обыскали. В амбарах хоть шаром покати, а в избах одни тараканы и детишки, опухшие с голоду. Конечно, у тех, кто побогаче, можно было кое-что найти, только искать надо было не около дома, а подальше, в лесу, где они свое добро схоронили. А у Кирили ни дома, ни в лесу — нигде ничего. Повертелись продотрядовцы, поглядели, хотели уже уйти, и вдруг одному из них вздумалось в закуток за хлевом заглянуть. А там теленок стоит. Только что из соседней деревни привели, родственники жены дали. Видит Кириля — заберут теленка. Схватил топор, встал в дверях хлева и кричит на всю деревню: не подходите, не то убью прямо на пороге! Сам топором машет. Продотрядовцы сперва наганы вытащили, но стрелять не стали. Думал Кириля, что его взяла, остался теленок, а тут кто-то сзади подкрался и вырвал у него топор. Теленка, правда, не взяли, а его, Кирилю, забрали. Выбирай, говорят, — или обратно на Мурманку пойдешь, или в тюрьму за саботаж. Жена без сил на пол свалилась, воет, детишки тоже ревут. Повели они Кирилю. Шли пешком. Хорошо еще, что ничего в деревне не нашли, а то бы пришлось продотрядовцам на себе тащить свою добычу. А так налегке шли. И вот вышли к реке. У продотрядовцев лодка была спрятана в кустах. Переправились через реку и стали устраиваться на привал. Один стал костер раскладывать, другой хвою рубить, а Кириле дали котелок и велели воды набрать. Стал Кириля набирать воду, а у берега вода мутная, тогда залез в лодку и оттолкнулся от берега. Течение сразу подхватило лодку, и поплыла она потихоньку. «Пусть плывет», — подумал Кириля и лег на дно. С берега заметили, стали кричать, угрожая, даже стреляли… Вот с тех пор Кириля и отсиживается в лесу.