— Почему?
— Хотя бы потому, что он и понятия не имеет о том, что такое совесть, стыд. Тоже мне Вяйнямейнен!..[4] Он, кажется, серьезно считает, что имеет право носить это имя. Он верит в бога, и верит по-настоящему. Но такой верующий хуже фарисея. Он думает, что бог дал ему право быть коварным, жестоким, бесчеловечным. Разве это не самое худшее кощунство? Да ведь фарисей по сравнению с ним ангел с крылышками…
— А ты веришь в бога? — спросил Васселей.
— Верю. Только я уже не молюсь ему. С моей стороны молиться было бы грехом… Почему всевышний послал мне испытания, непосильные для меня, слабой женщины? Почему он позволил зародиться сомнениям в моей душе?
— Каким сомнениям?
— Я перестала верить в то, что мы делаем. Что нужно людям? Только мир. Почему господь позволил ослабнуть в моей душе даже вере в него, почему?
— Не знаю. Я давно уже не верю.
— Но ты, надеюсь, не из тех, кто глумится над именем божиим?
— Нет, во всяком случае, я не насмехаюсь над теми, кто верит в бога. Тогда бы я должен был насмехаться над своей матерью. Она у меня верующая. Но ее бог не такой, как у других. Ее бог совсем не всемогущий, он скорее беспомощный. Он вроде как член нашей семьи. И мама командует им точно так же, как своими невестками, ворчит на него, как на любого из членов семьи, если что-то не так, благодарит его, если в доме все хорошо…
— Как ласково ты улыбаешься вашему доброму домашнему богу!
— Я улыбаюсь не ему, а матери. Своей муамо, как говорят по-карельски. Самому золотому человеку на свете… Муамо!
Васселей замолчал, потом наполнил чашку до краев самогоном, поднес ее к губам и поставил обратно на стол.
— Не хочется — не пей, — сказала Кайса-Мария.
Васселей снова взял чашку и отпил глоток. Самогон был теплый и противный. Васселея передернуло.
— Неужели он такой противный?
— Когда другого нет, то и эту гадость можно пить.
— Ты видел здесь плешивого очкарика? — спросила Кайса-Мария. — Он у них самый главный.
— Он, наверно, личный представитель самого Маннергейма.
— Бери выше, — Кайса-Мария говорила доверительно. — Он из компании Гутцайта. Они продали Англии миллион телеграфных столбов, рассчитывая взять их в Карелии. Деньги давно истрачены, а где их теперь взять, эти столбы? Нам придется вернуть даже Реболы. А если брать их из финских лесов, они обойдутся так дорого, что…
— В общем, хотели доделить шкуру неубитого медведя, — усмехнулся Васселей. — А что сделает медведь, если с него с живого будут сдирать шкуру?
Снизу, с хозяйской половины, донесся шум, громкие голоса.
— Подожди. Я сбегаю досмотрю, что они там расшумелись.
Кайса-Мария вскочила. Васселей хода встал и хотел выйти. Но Кайса-Мария усадила его обратно.
Она тут же вернулась. Голос у нее был хриплый и встревоженный.
— Мне нужно отлучиться ненадолго. Ты не уходи. Хорошо? Я скоро вернусь. А чтобы ты не сбежал…
И она закрыла дверь за собой на ключ. Ее каблуки простучали по крутым ступенькам.
Васселей подошел к двери, пощупал ее. Двинь он плечом, и та вылетит. А зачем вышибать дверь? Здесь тепло, уютно…
Он сел обратно за стол, налил самогона, отпил глоток. Самогон уже не показался таким противным… О, если бы это было единственное противное дело в мире, в котором надо пересиливать себя. Свеча стояла слишком близко. Часы на столе тикали слишком громко. Васселей отодвинул свечу и часы на конец стола. Там, где он сидел, стало чуть темнее, и он почувствовал облегчение, словно ему удалось спрятаться от самого себя в мягкий полумрак. Но часы стучали все громче и громче. Время не остановишь, не спрячешься от него. Часы словно издевались, злорадствовали: «вот-так, вот-так, вот-так…» Кайса-Мария где-то задерживалась, и время тянулось слишком медленно. Хотя, впрочем, куда ему, Васселею, спешить? Вернется Кайса-Мария или вообще не вернется — не все ли ему равно… Было только почему-то тягостно оттого, что его заперли на замок. Васселеем овладело чувство полного бессилия. Нет, не в этом ерундовом замке было дело. Его-то легко сломать. Но было что-то покрепче, пострашнее замка, из-под которого он был не в силах вырваться. Казалось, он был связан, опутан чем-то невидимым, липким, отвратительным… Вот-так, вот-так, вот-так! — тикали часы. Васселей еще налил самогона и рассеянно уставился на чашку, забыв выпить ее.
Наконец послышались торопливые шаги. Войдя в комнату, Кайса-Мария закрыла дверь за собой на замок, сунула ключ в карман и села, часто и взволнованно дыша. «Что она опять задумала?» — с любопытством подумал Васселей, следя за ней.