На улице моего детства было всегда шумно. По ней ходил, от двора к двору, обласканный всеми пёс, которого пришлый рабочий, латавший летом крыши, в шутку облил горячей смолой. Я помню, как мужики гнали шутника взашей, пеняя заодно тем, что он не воевал. После того случая, в моём сознании укрепилась уверенность в том, что каждый, кто прошёл войну, правильный человек, а тот, кто там не был, несёт на себе некое тавро ущербности, и для того, чтобы оспорить его, требуется немало усилий и поступков.
Наша улица шла под горку, памятник Ленину располагался, как и положено, немного наверху, а сквер пониже, поэтому было очень удобно бежать «в ту сторону», и труднее возвращаться. У каждого из наших ребят, в полном распоряжении, был велосипед или педальная машинка, или даже самокат, так что иногда, притомившись от беготни и войн, мы устраивали гонки. Незамысловатое «Кто быстрее!» требовало серьёзной подготовки. К примеру, у меня был замечательный трёхколёсный велосипед, и, чтобы привести его в порядок к соревнованию, в кожаной сумочке на раме имелась отвёртка с деревянной ручкой, ключик, чтобы подтянуть цепь и чистая ветошь. Состязались мы на полном серьёзе, крутили педали так, что рвались цепи, гнулись шестерни, отлетали прочь сидения и педали, но, едва заслышав рядом скрип деревянных колёс, всё ещё не прекращая пыхтеть, не сговариваясь, дружно переставали стараться. С лёгким сердцем мы давали себя обогнать человеку на деревянной доске с колёсиками, и очень радовались, когда, остановив свою повозку подле прислонившегося спиной к стене Алёши, он поднимал руки кверху и кричал победное «Ура!»
Дело в том, что на нашей улице жил дядя Петя. Высоким и красивым, жена проводила его на войну, а после, спеленав, как маленького, принесла из госпиталя лишь верхнюю половину мужа. Дядя Петя работал у рынка, где точил ножи и ножницы, он очень любил нас, ребятишек, и шутил, угощая петушками на палочке: «Бери-ка петю от пол-Пети». Он ездил по улице на доске с приделанными к ней маленькими колёсами, и хотя, чтобы добраться до работы, ему нужно было перетащить себя через рельсы, мог добираться туда сам. Нашими стараниями, шпалы возле его дома были почти вровень с землёй, – мы с ребятами натаскали её туда однажды. Если не было работы, дядя Петя катался туда-сюда по улице, отталкиваясь руками, но, тем не менее, они были удивительно чисты и нежны, и нам очень нравилось пожимать их при встрече.
Я смутно помню имена и лица других, но сам дух улицы, населённой людьми, преисполненными уважения к жизни, как малый, сдобренный солью слёз, ломоть пышного каравая единого народа, мне не забыть никогда.
Улица моего детства. Из конца в конец – всего лишь две трамвайные остановки, шлаковые двухэтажные дома и неширокая дорожка вдоль домов.
– Ничего особенного, – Скажете вы, – заурядное место, которых на земле тысячи. Но особенным мир делают люди, а не наоборот.
На пальцах радуга прокралась в облака.
Рой над прудом из ос, как над арбузом. Дрозд долу гнёт пустое сердце ветки, но птица, что давным-давно сыта, не в силах оторваться от застолья.
Малины стебель, полон жара, льнёт к земле. Она тепла, но очевидно жаждет снега, чтоб там, под белой шубой, отдохнуть, перевернуть страницу. Снежна нега…
А листья вишни, что проколоты нарочно? – то ль бисер с вышивки нечаянно опал, или серьга, похищенная ветром, оставила пустое, в тот же след.
Лес на покой идёт, а солнце, – то торопиться к закату.
– Тканый плат паука позабыт.
– И поранилась где-то калина.
– Защищаясь, шиповник все жала свои обнажил.
– Русый колос травы на макушке поляны задорен.
Мнутся листья с ненужной природе строкой, и – по ветру, в корзину кустов придорожных.