— Скажите, — спросила та же дама, что завела разговор о дорожках, — может быть, вы продадите их нам? Вы ведь все равно ими не пользуетесь. Можно хотя бы на них взглянуть?
— Да это же обычные дорожки из тряпок. Их давным-давно сшили моя жена и Эльна. Синтетические куда удобнее. Эльна тоже так считает.
— Они очень потертые? Те, что у вас на чердаке?
— Нет, — сказал Эриксон. — Они не старые и не драные, какие бывают. Они — непотертые.
— Ой, ой! — сказала другая дама. — Нам так хочется на них взглянуть!
— Взглянете — успокоил их Эриксон. — Я их вам покажу.
IV
Послеполуденное солнце ярко светило на окрашенную суриком садовую мебель перед застекленной верандой Густафсона. Здесь Эриксон разместил приезжих. Он решил, что так будет лучше: в случае чего Эльна недалеко, он всегда сможет позвать ее. Потом он отправился к себе домой и разыскал лоскутные дорожки. Они лежали на чердаке завернутые в грубую оберточную бумагу. Дорожек было много, и он взял с собой не все.
Внизу в дверях Эриксон столкнулся с Эманом. Тот вернулся из коровника, где держал своих кур: они гуляли там у него по коровьим стойлам. Эман нес миску, полную яиц.
— У нас тут собралась целая компания приезжих, — сказал Эриксон, — им хочется взглянуть на старые до-рожки.
— Зачем это?
— Не знаю. Их жены интересуются.
— Половиками?
— Ими самыми.
— И они из-за этого приехали?
— Нет, вообще-то они приехали посмотреть на дом Ингве. Но потом почему-то заговорили о дорожках. Ты представь, им не нравятся наши, синтетические.
— Смотри! Это не те люди, что стоят и разговаривают с Густафсоном?
— Густафсон вышел? Ну, тогда я пойду!
— Я с тобой. Отнесу Эльне немного яиц. Мои ведьмы снова снеслись.
Густафсон о чем-то оживленно разговаривал с приезжими у своей веранды. Эриксон с зажатыми под рукой дорожками приблизился к ним, а Эман, обогнув дом, не замеченный никем, проскользнул к Эльне через вход со стороны кухни.
Эриксон положил дорожки на садовый столик и взглянул на Густафсона.
— Вот, смотрите! Ими еще не пользовались.
Оглядев присутствующих, он смутился. Он как будто помешал, прервал лекцию, которую читал приезжим сапожник.
— Да, вот так он и делал, — продолжал тот как ни в чем не бывало, — так он и делал, наш старый Хуртиг, когда вши кусали его в спину. Брал кота за хвост и протаскивал его по своей спине. Котище выпускал когти и царапался… А когда и это не помогало, он говаривал? «А не потянуть ли еще кота за хвост?» — и проделывал все опять.
Густафсон поднял руку и показал своими разбитым,! пальцами мастерового, как котище выпускал когти.
«Наверное, уже принял», — подумал Эриксон.
Дамы забрали у него лоскутные дорожки и раскатали их прямо на траве. Дорожки были сшиты прилежно, ровные разноцветные полоски на них чередовались правильно, образуя скромный незатейливый узор. Дорожки были добротные, настоящие.
К удивлению стариков, дамы показали, что знают толк в рукоделии и ценят настоящую работу.
Они ничего не сказали. Дорожки говорили сами за себя.
Приезжие стояли молча.
Они уже успели насидеться на самодельных стульчиках и с интересом осмотрели небольшой ухоженный сад из нескольких яблонь и груши с причудливо изогнутым стволом, под которой цвели пионы. Они заметили цветы в горшочках, стоявшие на застекленной веранде, и чистоту недавно прибранной мастерской. Сейчас они стояли в тени высокой яблони на газоне, где цвел клевер. В клевере жужжали пчелы. По ступенькам, ведущим на веранду, ползали черные муравьи. Все здесь казалось очень маленьким, почти миниатюрным. И, может быть, потому, что эти люди редко выбирались на настоящую природу, здешняя тишина понемногу стала угнетать их. Дальний и ближний лес, обступавший Выселки во всех сторон, сдавливал грудь.
Они вдруг представили себе, что живут тут, и явственно почувствовали, как лес, одиночество и осенняя темень сводят их с ума.
Шелест леса — грозная тишина.
Даже из своей чердачной комнаты сапожник уловил, как проскальзывают в их голосах нотки инстинктивного страха.
Но его попытка развлечь приезжих несуразной болтовней лишь подчеркивала тишину, делала ее более резкой — слышимой.
Приезжие испугались, когда поняли, что тишина, как оказывается, тоже может говорить.
И вот любовно сшитая лоскутная дорожка, раскатанная во всю свою длину на траве, изменила все.
Ее узор — спокойное чередование широких черных полос с узкими светло-зелеными, белыми и коричневыми вдруг отодвинул лес.