Узором дорожки заговорило время.
Заговорил вчерашний день Выселок.
В теплой несовременной, пахнущей кофе, ягодами я супом кухне садится на плетеный стул женщина. На полу играют поленьями и деревянными ложками маленькие дети, а их бабка, стоя у печи, помешивает ложкой суп, отмахиваясь свободной рукой от мух. На лавке у стены спят кошки, а об оконное стекло бьются два овода. За столом сидит старик и вполголоса читает катехизис. Слышно, как с сеновала на кухню идут взрослые сыновья и хозяин. Дверь кухни приоткрыта, и в ее теплый воздух проникают запахи свежего сена.
За окном играет ветвями рябина. Лес стоит далеко-далеко.
Женщина, сидящая на плетеном стуле, шьет дорожку, вкладывая в работу весь свой вкус и уменье. Дорожка одним своим видом должна показывать, что в доме, где она лежит, живут работящие люди, и потому он простоит веки вечные. Дорожка должна говорить женщинам, собирающимся на посиделки, и мужчинам, садящимся за стол, что хозяева дома воспитывают своих детей в строгости и заботятся о своих стариках. И делают они это не только из любви к близким, но и рада земли, на которой живут. Ради того, чтобы попала она в надежные руки и перешла от вольных мужчин и вольных женщин к их детям, ставшим такими же вольными мужчинами и женщинами, привычными к испытанию счастьем и горем, морозами и засухой, обилием и недородом, больной скотиной и скотиной здоровой, смертью и родами.
И так во веки вечные.
Которым неожиданно наступил конец. Конец наступил не медленно и не постепенно. Вечность закончилась сразу, вдруг.
На Выселки опустилась тишина. Лес ждал. Сначала тут вырастет трава, потом кустарник. Дренажные ка-навы порастут высокими березками и ольхой. Потом усадьбу займут сосны и закроют опавшими иглами следы человека и его работы.
И нельзя будет сказать, жили здесь люди или не жили.
Кое-кому хотелось бы этот процесс ускорить. К Эриксону приходил однажды человек, предложивший ему бесплатные саженцы, если Эриксон согласится посадить на своих полях лес. Эриксон ответил ему, что охотно пойдет на это.
Но человек походил-походил по земле Эриксона, а потом вернулся в дом и сказал, что лес здесь сажать не стоит.
— У вас и так в доме темно, — сказал он. — А если посадить лес, станет еще темнее.
Эриксон не нашелся, что ему ответить. Незнакомец, его приятель и их жены смотрели на лоскутные дорожки, лица их были серьезны.
Эриксон и Эман заметили это, но ничего не поняли.
— И вы хотите, чтобы дорожки из синтетики заменили вам настоящие? — сказал незнакомец. — Эх, вы! Это же не то!
— Да нет, — ответил Эриксон, — получается то же.
— Это же ручная работа!
— Вы, кажется, нас не понимаете, — вздохнул Гу-стафсон. — Мы хотим, чтобы в домах у нас было чисто. Нужно поддерживать чистоту. А чтобы держать лоскутные дорожки в чистоте, за ними нужно много ухаживать, их нужно стирать с мылом в холодной воде, как рабочую одежду. Раньше мы ходили с ними на озеро, но теперь у нас не хватает на это сил… Эльна тоже считает, что дорожки из синтетики гораздо практичнее.
— И вы больше не шьете лоскутных дорожек?
— Да зачем они нам? У нас их и так много. Мы ими не пользуемся. Зачем таскать тяжелые лоскутные дорожки, когда есть хорошие и легкие из синтетики?
— Но дорожки из синтетики не такие уютные, — сказала одна из дам.
Сапожник почти разозлился.
— Я понимаю, что вы, фру, хотите сказать. Но поймите и вы, что лоскутные дорожки можно держать только в большом хозяйстве, где много рабочих рук. Красивые вещи нужны для общения… А у нас здесь хозяйство маленькое, а общество и того меньше.
— Вы продадите их? — спросила та же дама. Эриксон широко улыбнулся.
— Я как-то об этом не думал. Я не торгую дорожками.
— Разве они сделаны не на продажу? Вы же сами сказали, что ими ни разу не пользовались. И у вас они есть еще.
— Да, есть, — терпеливо объяснял Эриксон, — но делали мы их не на продажу. Мать моя, жена моя и Эльна шили дорожки из лоскутков просто для того, чтобы у нас эти дорожки были. Никто не виноват, что их не довелось использовать. Просто черед до них не дошел… Когда я умру, то в сарае найдут дрова, которые я заготовил, и их тоже не используют… Вы поняли, о чем я говорю?
Эриксон засмеялся. Он, по-видимому, считал, что все это очень смешно.
Конечно, вид красивых дорожек и в нем вызвал воспоминания. Но он не опечалился и не загрустил, как другие. Вместо этого ему сделалось смешно. Ему сделалось смешно оттого, что они когда-то верили, что дорожки им пригодятся. Эта наивная вера казалась теперь смешной. Но Эриксону стало смешно и оттого, что незнакомец, чужак, пытался втолковать ему, что дорожки — красивы. Какое ему до этого дело! Есть вещи нужные и есть вещи ненужные — вот и все!