Харка посмотрел на нее глазами, полными неодобрения. Как бы она ни привыкла к этому взгляду, он все равно причинял ей боль. Она знала, что должна сказать больше, объясниться, но у нее не хватало смелости даже на это.
— Вы не хотите рассказать мне, что произошло?
У Тиннстры перехватило дыхание. Харка был там, видел, что она натворила. Все видели. Она не хотела говорить об этом.
— Ну?
— Люди, с которыми мы сражались… Я видела выражение их глаз, мечи в их руках. Я знала… Я знала, что они хотят меня убить... и я испугалась. Я не хотела быть раненой или убитой. И я знала, что, если останусь там, если буду сражаться... — Она запнулась, когда слезы навернулись ей на глаза. — Это отличалось от тренировок, от любого тренировочного боя, в котором я когда-либо сражалась. Я знаю, что должна была поступить лучше, быть сильнее. Я знаю, мне следовало поверить в себя, но я...
— Вы убежали.
— Да, сэр.
— Вы бросили своих товарищей и подвергли их жизни риску.
— Да, сэр. — Тиннстру затошнило. Разговор об этом вернул все назад — песок, кровь, крики, мертвых. Она молилась, чтобы Харка больше ничего не сказал, но, как и многие ее молитвы, эта осталась без ответа.
Харка тяжело вздохнул:
— Мы выводим студентов на арену не потому, что нам это нравится или для развлечения. Мы делаем это по необходимости. У нас есть враги на севере, которые хотели бы видеть нас мертвыми или порабощенными. Арена — это самое близкое, что мы можем сделать для воссоздания реалий войны, где мы можем показать, каково это — рисковать своей жизнью ради своих товарищей, своего клана и своей страны.
Тиннстра кивнула. Она в меру прониклась этим ощущением.
— Эгрилы всегда ненавидели нас. Поколения назад они ненавидели нас за нашу магию. Они думали, что мы подобны Богам, а этого они допустить не могли. Но тогда мы могли строить города по мановению руки, летать по воздуху, как птицы, разжигать огонь щелчком пальцев, наполнять наши столы едой одной лишь мыслью. И мы отгоняли их, как надоедливых мух. — Харка на мгновение замолчал, наблюдая за реакцией Тиннстры. — Эта ненависть не исчезла, как только магия покинула эти земли. Теперь обязанность Шулка, происходящих из самых благородных семей, защищать всех джиан и сохранять нашу землю свободной. Те мужчины и женщины, которые стоят на стенах Гандана, останавливали смерть и разрушения, лившиеся на нас на протяжении многих поколений.
— Да, сэр.
— Было довольно нелегко, когда мы сражались со случайными племенами, но этот новый император Эгрила — Рааку — сделал невозможное и объединил их всех. Прямо сейчас, расположившись лагерем в миле от Гандана, находится самая большая армия, с которой мы когда-либо сталкивались. Отчеты сообщают о десятках тысяч.
Тиннстра поперхнулась:
— Но это невозможно...
— Нет. Нет, боюсь, возможно. Эгрилы гремят своими дубинками, обещая убить нас всех. Ваш отец сейчас направляется туда со всем своим кланом, чтобы присоединиться к клану Хаска. Десяти тысячам шулка предстоит столкнуться, возможно, с пятьюдесятью тысячами. Каждый мужчина и каждая женщина в Гандане должны внести свой вклад. Никто не должен… убегать, когда придет время сражаться.
Тиннстра ничего не сказала. Она могла думать только о своем отце, матери, братьях, стоящих лицом к лицу с тысячами эгрилов. Они победят. Они должны это сделать. Шулка всегда побеждают. Но… Ей хотелось плакать. Ей хотелось заболеть. Ей хотелось убежать, спрятаться в каком-нибудь убежище и не выходить оттуда, пока все не закончится, и они не вернутся целыми и невредимыми.
Харка переложил бумаги:
— Из уважения к вашему отцу и вашей семье, и, как ваш крестный отец, я готов дать вам еще один шанс — должен признаться, вопреки желаниям других учителей — при условии, что вы сможете заверить меня, что справитесь со своей слабостью. Можете ли вы пообещать мне, что этот инцидент больше не повторится?
Тиннстра перестала дышать. Ей нужно только сказать: «Да, сэр». Произнести маленькую ложь. Но она знала, что это даст ей передышку лишь на короткий период. И она снова окажется здесь.
Правда заключалась в том, что страх всегда был внутри, иногда выплескиваясь наружу. Она хорошо его скрывала, почти убедив себя, что страха не существует. Но в тот день прятаться было некуда. Ни от нее самой, ни от сотен зрителей, собравшихся понаблюдать.
Она бросила свое копье и щит и побежала, спасая свою жизнь, ломая фалангу, подвергая риску жизни своих друзей. И все потому, что не хотела умирать.
Лучше бы ей поскорее покончить с этим. Положить конец всем их страданиям. Она никогда не станет такой, какой они хотели ее видеть, — такой, какой была рождена стать.