Мелькер сказал:
— Вот увидите! Все сальткроковцы явятся на пристань поглазеть на нас. Мы произведем фурор.
Но получилось совсем не так. Когда пароход пришвартовался, дождь лил как из ведра — и на пристани стоял всего один низенький человечек с собакой. Человечек был девочкой лет семи. Она стояла неподвижно, словно выросшая из причала, и хотя дождь поливал ее, не шевелилась. Казалось, сам Бог сотворил эту девочку вместе с островом и оставил ее здесь владычицей и стражем на вечные времена.
"В жизни мне не приходилось чувствовать себя такой маленькой, как под взглядом этого ребенка, когда я, нагруженная узлами, спускалась под проливным дождем по трапу, — писала Малин в дневнике. — Казалось, девочка видела все насквозь. Я подумала, что она — само олицетворение Сальткроки, и если она нас не примет, мы никогда не будем приняты на острове. Поэтому я спросила ее несколько заискивающе, как принято у взрослых в разговорах с маленькими:
— Как тебя зовут?
— Чёрвен , — ответила она.
Ничего себе! Неужели можно зваться Чёрвен[4] и быть такой величественной?
— А пес твой? — спросила я.
Она посмотрела мне прямо в глаза и спокойно спросила:
— Ты хочешь знать, моя ли это собака, или хочешь знать, как ее зовут?
— И то, и другое, — ответила я.
— Пес мой, а зовут его Боцман, — снисходительно сказала она тоном королевы, представляющей своего четвероногого любимца. И какого четвероногого! Это был сенбернар, но такого огромного я в жизни не видела. Он был такой же царственно величественный, как и его хозяйка, и я уж было подумала, что все обитатели этого острова под стать им и на голову выше нас, бедных горожан.
Но тут прибежал, запыхавшись, обыкновенный человек. Как потом оказалось, хозяин лавки. Такой, как все люди.
— Добро пожаловать на Сальткроку! — приветливо поздоровался он. Не успели мы спросить его имя, как он представился:
— Ниссе Гранквист.
Но потом несказанно нас удивил.
— Чёрвен, ступай домой! — приказал он величественному ребенку. Подумать только, он смеет так с ней разговаривать! Подумать только, он отец такой девочки! Но его не очень-то послушались.
— Кто это велит? — строго спросила девочка. — Мама?
— Нет! Я тебе велю, — ответил отец.
— Тогда не пойду. Я встречаю пароход, — сказала Чёрвен.
Хозяину лавки нужно было спешно принимать товар из города, и у него не было времени урезонивать свою своенравную дочку. И пока мы собирали в кучу свой скарб, она так и стояла под дождем. У нас был довольно жалкий вид, и это не ускользнуло от нее. Я чувствовала ее взгляд на спине, когда мы поплелись к Столяровой усадьбе.
Не одна Чёрвен провожала нас взглядом. Из всех домов вдоль старой улицы из-за занавесок глядели на нашу промокшую процессию внимательные глаза: пожалуй, мы и в самом деле произвели фурор, как и предсказывал папа. Но, по-моему, он уже немного призадумался. И пока мы тащились по улице, на нас снова обрушился целый водопад. Тут Пелле сказал:
— А знаешь, папа, крыша в Столяровой усадьбе протекает.
Папа остановился как вкопанный посреди лужи.
— Кто тебе сказал? — спросил он.
— Дедушка Сёдерман, — ответил Пелле, словно речь шла о старом знакомом.
Папа попытался отшутиться:
— Ах вот что! Дедушка Сёдерман. Тоже мне, вещий ворон, беду накаркивает. Выходит, одному Сёдерману все ведомо, а вот агент об этом ни словом не обмолвился.
— Неужто ни словом? — спросила я. — А разве он не говорил, что это чудесная старая дача, которая в дождь к тому же превращается в этакий замечательный плавательный бассейн?
Папа посмотрел на меня долгим взглядом, но ничего не ответил.
Тут мы как раз подошли к дому.
— Здравствуй, Столярова усадьба, — поздоровался папа. — Позволь мне представить тебе семью Мелькерсонов: Мелькерсон-старший и его бедные ребятишки.
Это был красный двухэтажный дом, и с первого взгляда было видно: крыша протекала. И все же дом мне понравился, как только я его увидела. Папа же, напротив, насмерть перепугался, что было видно по его лицу. Я не знаю никого другого, у кого бы так быстро, как у папы, менялось настроение.
Он молча стоял, глядя с грустью на дачу, которую снял для себя и своих детей.
— Ты чего ждешь? — спросила я. — Дом ведь другим не станет.
Папа собрался с духом, и мы переступили порог".
СТОЛЯРОВА УСАДЬБА
Никто в семье не забудет первого вечера в столяровой усадьбе.
— Разбуди меня ночью и спроси; — говорил потом Мелькер, — и я расскажу все как было. Затхлый воздух в доме, ледяные простыни, хмурая, озабоченная Малин с морщинкой на лбу, которую, как ей кажется, я никогда не замечаю. И в душе у меня растет беспокойство не наделал ли я глупостей? Но мои сорванцы не унывают, снуют, словно белки, туда-сюда, это я помню хорошо… А еще я помню черного дрозда, который выводил трели в боярышнике прямо против окна, и легкие всплески волн у причала, и тишину… И вдруг у меня мелькнула мысль: "Э, нет, Мелькер, на этот раз ты не наделал глупостей, а. Наоборот, совершил благое дело, нечто замечательное, может быть, даже из ряда вон выходящее, хотя воздух, разумеется, был затхлым… "
— А еще ты растоплял плиту, — напомнила Малин, помнишь?
Но этого Мелькер не помнил. Так он сказал.
Неважный вид у плиты. Что-то не похоже, чтобы на ней можно было готовить, сказала Малин, опустив узлы на пол в кухне.
Первое, что она заметила, войдя в кухню, была плита. Она вся проржавела, — видно, в последний раз ее топили в конце прошлого века. По Мелькер не отчаивался.
Да эдакие вот старинные плиты — просто чудо. Нужна лишь сноровка, я это мигом улажу. Но прежде познакомимся с дачей.
Прошлый век чувствовался в усадьбе повсюду, хотя уже не в лучшем своем виде. За многие годы усадьбе крепко досталось от неосторожных дачников, а ведь когда-то это было налаженное и зажиточное хозяйство столяра. Но даже в своем запустении дом сохранял какой-то удивительный уют, который все сразу почувствовали.
— Вот заживем в этой развалюхе, — заверил Пелле. Обняв мимоходом сестру, он бросился за Юханом и Никласом. Они решили облазить весь дом до самого чердака.
— Столярова усадьба… — произнесла в раздумье Малин. — А что за столяр тут жил, не знаешь, папа?
— Веселый такой молодой столяр. Женился он в тысяча девятьсот восьмом году и с молодой хорошенькой женой переехал сюда. По ее вкусу он и смастерил шкаф, стол, стулья, диван и целовал ее так, что в комнатах только звон стоял от поцелуев, а однажды сказал: «Пусть наш дом называется столяровой усадьбой…»
Малин не сводила глаз с отца.
— Ты это в самом деле знаешь или привираешь? Мелькер смущенно улыбнулся.
— Гм, конечно, кое-что привираю. Но было бы куда приятнее, если бы ты сказала «сочиняешь».
— Ладно, пусть будет «сочиняешь», — согласилась Малин. — Что там ни говори, а здесь кто-то жил давным-давно, радовался этой вот мебели, сметал с нее пыль, полировал и наводил чистоту каждую неделю по пятницам. Кстати, кто сейчас хозяин дома?
Мелькер попытался вспомнить.
— Не то фру Шёберг, не то фру Шёблум или что-то в этом роде. Женщина в годах.
— Может, она и есть жена твоего столяра? — смеясь, спросила Малин.
— Не знаю, теперь она живет в Нортелье, — ответил Мелькер. — А один делец, по имени Матсон, сдает за нее усадьбу на лето, притом, как правило, доморощенным разбойникам с выводками маленьких несносных детишек, которые цапают и портят все, что попадает под руку.
Он оглядел комнату, которая при жизни столяра служила, вероятно, гостиной. И хотя она была не так нарядна, как прежде, Мелькер остался доволен.