Кто такой?
Как это посмел ему помешать?
– Брысь… – лениво сказал студент.
Чемурек мгновенно исчез.
И в этот момент со стороны леса раздался выстрел.
Правда, на выстрел он был совсем не похож. Просто легкий хлопок, от коего из кустарника, вдающегося в поле мыском, словно пепел костра, метнулись к небу испуганные хлопья грачей.
Тем не менее один из манайцев, тащивших жерди с пилиного участка, вдруг подпрыгнул на месте, будто его хватили по пяткам прутом, нелепо выбросил локти, изогнулся дугой и вдруг брякнулся во весь рост на кремнистую дорожную твердь.
Пару раз дернулся, будто пытаясь встать, и застыл – прижав к телу руки и ноги.
Студент тут же сел.
Смерть сверкнула косой в июльской расплавленной желтизне.
У него как-то глубоко-глубоко провалилось сердце.
– Что же это такое? – растерянно сказал он.
Надо было срочно куда-то бежать, где-то прятаться.
Вот только – куда и где?
На дороге тем временем происходило нечто загадочное. Манайцы, находившиеся поблизости, окружили лежащего редким растянутым кругом – всего, наверное, из семи-восьми человек, – выставили к нему растопыренные ладони, сблизили их, так что образовался как бы венчик цветка, и начали делать такие движение, будто накачивали в мертвое тело воздух. Одновременно все они громко выкрикивали: «Ух!.. Ух!.. Ух!..» – и чуть приседали, как прежде, разводя костяные колени. От этого распластанное на дороге тело начало конвульсивно подергиваться, скрести пальцами по земле, терять очертания, расплываться, как то растение, которое давеча выдрал майор, превращаться в бесформенную студенистую массу, вздувающую из себя множество пузырей. С пригорка, где находился студент, все это было видно достаточно хорошо. Продолжалось так, вероятно, минуты две или три. Счет времени он потерял, лишь мелко-мелко подергивал вокруг себя листики дерна. А потом масса, вытянувшаяся на дороге, как бы сгустилась, успокоилась, приобрела характерную светло-коричневую окраску, судороги и пузырение прекратились – вынырнули изнутри четыре тощих, будто из тростинок, ладони. Двое манайцев, более похожие на скелеты, поднялись с жаркой земли и, пошатываясь, колеблясь, вознесли над собой тонкие костяные руки. Остальные перешли с уханья на кошачье затихающее мяуканье, круг распался, и новорожденные, медленно переставляя конечности, двинулись в сторону огородов.
Никто их не сопровождал.
Напротив, манайцы, которых за это время стало значительно больше (подтянулись, видимо, те, которые были внутри поселка), развернулись в шеренгу, слегка загибающуюся по краям, и опять выстроили фигуру, напоминающую чашу в разрезе. Эта живая чаша синхронно поворачивалась, будто просвечивая ландшафт, то немного сжималась, то расширялась, увеличивая объем, и когда фокус ее скользнул по студенту, тот ощутил в сердце горячий толчок.
Сбрызнули живую ткань кипятком.
Хотелось вскрикнуть, но он сдержался.
А манайская чаша остановилась, уперев невидимое свое острие именно в клин кустов, откуда прозвучал выстрел, и затем очень плавно, растягиваясь вправо и влево, пошла к нему через поле.
Раздался еще один выстрел, но, видимо, никого не задел.
Затем – еще.
С тем же успехом.
Крикнула птица, имени которой никто не знал.
И все.
Наступила обморочная тишина.
Жизнь закончилась.
– Да что же это?.. – срывающимся, некрасивым голосом сказал студент.
Через полчаса, собрав свои вещи, то есть торопливо покидав их в рюкзак и туго перетянув клапан шнурком, он выскочил из дворика Серафимы, которая, по счастью, отсутствовала, и прикрыл за собой калитку, царапнувшую по земле кривым низом.
Тем не менее он опоздал.
Сразу же перед домом, загораживая дорогу, стояли двое манайцев. Впервые за все дни пребывания здесь студент видел их так отчетливо: оба – светло-коричневые, тощие, невысокие, оба – действительно, будто кожей, облитые эластичным трико, оба – с белесыми непроницаемыми глазами, с зеленоватым пухом, высовывающимся из-под панамок.
– Чего уставились? – грубовато спросил студент. Он в это мгновение почему-то их совсем не боялся. – Ждете, пока уеду? Ну, уезжаю… – и для наглядности он изобразил фигуру средним и указательным пальцами правой руки. – Моя-твоя уходить… Топ-топ…
– Оцень холосо, – писклявым запредельным голосом сказал левый манаец. – Моя-твоя понимай, оцень рада…
Второй не произнес ничего.
Зато как придурок расплылся жидкой улыбкой от уха до уха.
– Бутылку давай, чего смотришь, – злобновато сказал студент. – Раз уезжаю отсюда, раз оставляю вам все – значит, положено…