Будущее – это туман.
Оно всегда не такое, как мы его себе представляем…
Пока есть время, я решаю проверить почту. И правильно делаю, поскольку вываливаются на экран сотового телефона сразу четыре письма. Во-первых, это извещение от Инголлы. Инголла на всякий случай напоминает, что доктор Моммзен примет меня сегодня в одиннадцать тридцать утра. Ну, это, по-моему, совершенно напрасно. Инголла хоть и работает в России уже целый год, но все никак не может привыкнуть, что россияне в деловом отношении ничем не отличаются от обычных людей. Ей почему-то кажется, что ни один русский никогда никуда вовремя не придет и с первого раза никакой договоренности не запомнит. Не знаю уж, кто ее так напугал, но убежденность полная, ее не поколебать.
Во-вторых, это приглашение от Панафидина. Катенька, которая заведует у него информацией, сообщает, что сегодня ровно в 12 часов на площади перед ТЮЗом, это, кстати сказать, отсюда недалеко, состоится митинг, организованный общественным движением «Независимый Петербург». «Приглашаются все, кто хочет жить не так, как живет, все, кто не согласен с тем, что происходит в стране». Кавычки закрываются, конец цитаты. Причем Катенька тут же честно предупреждает, что поскольку митинг, как это принято у «НП», является мероприятием несанкционированным, то весьма вероятны инциденты с милицией.
Ну, это уж, извините, нет. Разрешен митинг или запрещен, мне, знаете ли, все равно. Ни на какие митинги я, разумеется, не хожу. Так же, как не хожу на рок-сессии, дискотеки, пивные фестивали и прочие незатейливые развлечения. Катенька романтик, ей еще семнадцати нет. А мне эти топтания народных масс ни к чему.
Далее следует громадное письмо от родителей. Снабжено оно множеством фотографий, которые на экранчике телефона, естественно, не разглядеть. Все же можно понять, что вот это отец и он держит в руках здоровенный, килограммов на шесть, белокожий, чуть изогнутый кабачок. А вот это, разумеется, мать, которая с гордостью демонстрирует белый гриб аналогичных размеров. И само письмо выдержано в том же духе. Все у них чудесно, великолепно, все колосится, плодоносит, цветет. Воздух здесь состоит из чистого кислорода, а в молоке витаминов столько, что они хрустят на зубах. Главное, что – никакой радиации. Письмо должно убедить меня в преимуществах простой деревенской жизни. И работа для меня там найдется. Если уж я не хочу учительствовать, хотя ничего плохого в этой профессии нет, то можно устроиться преподавателем в институт. Отец в городе уже узнавал. Петербургского историка, тем более кандидата наук, с руками возьмут… Ну, что тут скажешь… Радиофобия, как считают врачи, – это неизлечимый заскок. Когда кавказские террористы, ни подлинные имена которых, ни даже национальность установить так и не удалось, неожиданно захватили один из машинных залов ЛАЭС и объявили, что если их требования выполнены не будут, то они обрушат на Петербург радиоактивный тайфун, отец с матерью были как раз у родственников на Урале. В панику, охватившую миллионы людей, они поэтому не попали, за событиями следили по телевизору, где краски, естественно, нагнетались до трагической черноты. В Петербург, как и многие тысячи горожан, возвращаться не захотели: купили домик в деревне, начали обустраивать огород. Они, как, впрочем, и большинство россиян, абсолютно убеждены, что радиоактивный тайфун по Петербургу все же прошел, у нас тут теперь буквально вот такие рентгены, а правительство и городская администрация просто скрывают от рядовых петербуржцев этот пугающий факт. Нет-нет, ни за что! У вас там хоть дозиметры продают?.. Главная их задача ныне заключается в том, чтобы открыть мне на правду глаза: заставить перебраться из зачумленного города к ним на Урал. Ну что ж, по крайней мере в их жизни есть смысл.
И наконец, четвертое письмо приходит из института. Ираида Филоктименовна, лично, подчеркиваю, лично и непосредственно напоминает мне, что послезавтра, в четверг, имеет быть третье в этом сезоне заседание кафедры. Мое присутствие там чрезвычайно желательно, тем более что оба предыдущих заседания я пропустил. Наверное, у меня были какие-нибудь уважительные причины. Ираида, как она пишет, выражает надежду, что в этот раз мне удастся найти для нее хотя бы пару минут. Есть ряд вопросов, которые необходимо решить.
Это письмо я с легким сердцем отправляю в небытие. Иными словами, просто стираю, не удостаивая ответа. Какая еще, к черту, кафедра? Какой институт? Все шатается, все трясется, все оползает, все рассыпается в пыль, а я как дурак буду сидеть два часа в душной аудитории и слушать отчет о количестве проведенных исследований и сдаче печатных работ. А также бесконечные ламентации на тему того, что «в наши трудные времена» у института опять нет средств. Ничего глупее, по-моему, придумать нельзя. Правда, еще Бонапарт на вопрос, что делать обыкновенному человеку в эпоху громадных исторических перемен, не колеблясь ответил: заниматься своими собственными делами. Так что в железном упорстве, с которым старуха Филоктименовна тащит кафедру, есть некий резон. Однако это не мой резон. Я не могу заниматься собственными делами, когда рушится мир. Наверное, в этом и заключается искомая «русскость», которую безуспешно пытается определить доктор Моммзен. Страна, мир, Вселенная для меня важней, чем я сам. А к тому же еще имеется Стана. И один этот факт способен затмить собой все вообще.