— Иди к участковому! Сажай! Пускай дают пятнадцать суток! Плевать!
Ульяна налилась кровью, поддернула рукава кофты и грозно пошла на Владимира Борисовича. Сграбастала и поволокла в горницу.
— Шкалик несчастный! Я тебе не дам пятнадцать суток, лучше будет...
— И то верно, — кивала Фокеевна, присаживаясь к кухонному столу. — На карантин его.
Заколов, видно, отбивался, но не ему было справиться с мощной грудастой Ульяной. Она прижала его на кровати локтями, и он утихомирился. Слышалось лишь его всхлипывание:
— Все меня обижают...
Красная, Ульяна вернулась в кухоньку. Дышала сильно, шумно.
— Не лез бы в начальство, коль башка не тем концом приставлена. И слава богу! Будешь вовремя домой являться. — Села напротив Василисы Фокеевны, отдышалась. — Нализался! Сроду такого не было...
— Так его ж, милая, сроду и не снимали с начальников. Думаешь, легко!
В горнице ожил Владимир Борисович, заголосил надрывно:
— Ульяша! Уля!
— Иди титьку дай, — посоветовала Василиса Фокеевна. — Вишь, орет.
— Чего ты там?! — повернула голову Ульяна, вновь накаляясь.
— Ой, помираю, Ульяша! Ой, жгет все нутро!
— Сдох бы, паразит, целый ящик водки поставила б...
Заколов с неожиданной прытью объявился в дверях горницы — босой, полураздетый:
— Дай пол-литра из того ящика!
Пришлось Ульяне сызнова браться за него.
Василиса Фокеевна ушла. А он колобродил всю ночь, без конца требовал с Ульяны спрятанные ею наушники:
— Где наушники?! Где, тебя спрашиваю?! Сейчас отстучу в Гавану и Бразилию: конец, съели Володьку Заколова. Был секретарь — и сплыл!..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Прибежав с фермы, Нюра тут же заторопилась на избирательный участок. Быстро переоделась, перед зеркалом начернила карандашом свои белесые невидные бровки и — на улицу.
— Весна! Ой, чудо, весна пришла!
Нюра, казалось бы, беспричинно рассмеялась и побежала к школе. Там шли последние приготовления к завтрашнему дню, к дню выборов. А Нюра была членом избирательной комиссии.
В просторном спортзале — в том самом, где ей восемь месяцев назад вручали аттестат зрелости — она помогала драпировать красным кабины, переносить и ставить в ряд столы для комиссии.
«Где сейчас Георгий? Дома или на ферме? Зачем он написал такое на Андрея? «Я не мог, Нюра, поступить против совести! Андрей же действительно груб, невоздержан. Как комсомолец, я не мог кривить душой перед партийной комиссией...» Жора, ты очень хорошо мотивировал свой поступок, но ты же — друг Андрея. Андрей, наверное, так не сделал бы. И ты не хотел в глаза глядеть. Почему? Глаза твои убегали от моего взгляда. В этот раз они у тебя были очень, очень похожи на отцовские. А я не люблю глаз твоего отца, я его вообще переношу только из-за тебя, Георгий...»
— Ты о чем думаешь, Нюра?
Она оглянулась. Утегенов стоял рядом и улыбался, показывая крупные и белые, словно тыквенные семечки, зубы.
— Сапар Утегенович, зачем вы так нехорошо написали о Ветланове?
Улыбка с лица механика начала сползать, превращаясь в злую ухмылочку. Глаза Нюры горели слезами, готовыми вылиться на раскаленные круглые щеки.
— Он же вас правильно упрекал. Ваша жена...
— Исключительно верно: моя жена, а не Ветланова... Не его дело. Мой отец говорил: женщина без стыда, что пища без соли. Пускай, так сказать, дома сидит.
— Неужели вы такой... такой...
— Я — такой, с пережитками, Нюра. Но, — Утегенов поднял толстый палец, — без недостатка, как говорил мой отец, только аллах, без грязи — только вода.
— Вы мстите!
— Нет, Нюра, исключительно нет. Я люблю Андрейку и хочу, чтобы он хорошим был, замечательным чтобы был.
— Он и так лучше некоторых.
— Не знаю, может быть. Мой отец, Нюра, говорил: свет свечи не падает на ее основание, достоинство хорошего человека незаметно для близких. Я не замечаю, наверное, его достоинств, а? — Утегенов громко засмеялся, вновь открывая белые редкие зубы.
— А не говорил ли ваш отец: зло, задуманное против чужого теленка, отзовется на своем быке? И я больше не хочу с вами разговаривать...
Она убежала в коридор. Налетела там на Марата Лаврушина. Он схватил ее за круглые крепкие плечики.