Несмотря на поздний вечер, на улице плохо подмораживало. Всюду гомонили ручьи. Они оплели землю, как взбухшие вены. Пахло корой оттаявших верб, сырой землей, гуменной прелью. В выси, меж звезд, чудился шелест крыл, чудилась негромкая перекличка перелетных стай.
Где-то невдалеке, за соседним углом, неуверенный мужской голос трогал, брал на слух старинную казачью песню:
Лились слова ленивым ручьем, не разгорались. Но вот в первый голос вплелся второй:
Многое-многое напомнила Андрею песня, кою певали в походах деды и прадеды. Он знал и любил ее.
Да, немало было пролито на земле нашей и слез, и крови. Но знал Андрей: жизнь требует борьбы.
Самое лучшее средство обороны — переходить в наступление. Оно было известно Марату со школьной скамьи. Поэтому он как-то не очень удивился, когда заведующий сельхозотделом обкома партии, выслушав его, спросил:
— А как у вас, агроном, с подготовкой к севу?
Взял и спросил именно о том, за что отвечал в первую очередь Лаврушин, и ничего не сказал о Савичеве. Выло ему пятьдесят лет, это Марат знал точно: недавно в областной газете печатался указ о награждении заведующего Почетной грамотой Президиума Верховного Совета республики. Знал также, что на этой должности Фаитов уже двенадцать лет. В пятьдесят четвертом он произносил речь перед первыми целинниками. Вторично довелось встретиться ровно через девять лет. Марат за это время и целину распахал, и в армии отслужил, и вуз окончил, а Фаитов был все в той же должности и, кажется, ничуть не изменился.
С его лица Марат перевел взгляд на окно. На улице хозяйничал март. В скверике напротив ветер весело хлестал гибкими оттаявшими ветками деревьев, на асфальтовых дорожках морщил серые лужи.
Да, шла весна! А он, агроном и парторг, в это горячее время бросил колхоз.
— Вы не с того начали, Лаврушин, и как молодой агроном, и как молодой секретарь парторганизации. Вы же сами говорите, что не можете в принципе возразить хотя бы против одного пункта решения бюро парткома. И, тем не менее, ходатайствуете за председателя...
— В принципе — да, если формально. Но ведь надо глядеть глубже.
— Между прочим, — Фаитов, вероятно, не слышал его ответа, — между прочим, партком и производственное управление намерены рекомендовать колхозникам вас в председатели. Ну-ну, не вскакивайте! Чего же здесь удивительного? По всем статьям подходите. С вас будем спрашивать за итоги сева...
Вышел Марат оглушенным. Ловкий ход, ничего не скажешь! Палка о двух концах: если продолжать начатое, могут подумать, что боится ответственной должности; если отступиться — мол, обрадовался, успокоился. А Савичев как встретит это, а колхозники? Скажут, хлопотал ради приличия, ради очистки совести...
Если б Марат знал, что после его ухода Фаитов сразу же позвонил в Приречный и спросил, как там смотрят на кандидатуру Лаврушина, он, конечно, не мучался бы сомнениями.
В комнате инструкторов растерянному Марату с участием посоветовали: бросьте время терять, сейчас не до какого-то проштрафившегося председателя, область понесла огромные потери, неважно идет ремонт тракторов — вот над чем приходится всем думать.
Марат поехал в аэропорт, и на следующее утро был в Алма-Ате. По гранитным длинным ступеням Дома правительства поднимался с необычной для него робостью и даже некоторым страхом. Три высоких застекленных двери. В какую войти? Входят здесь в одну дверь, центральную, у нее бронзовая ручка натерта ладонями до солнечного блеска.
Успокоение пришло в вестибюле, когда сержант милиции глянул в его партбилет и коротко объяснил, как пройти в приемную секретаря ЦК.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В грязи возились все трое: Грачев, Савичев, Лаврушин. Подкладывали под колеса «газика» прошлогодние перекати-поле, которыми была забита лощина, копали вязкий и черный, как деготь, наносный ил. Но трясина прочно всосала машину. Савичев отбросил лопату и тылом выпачканной ладони вытер большой влажный лоб.