Вечером Андрей узнал у Нюры, что Граня все еще не вернулась из лугов. Больше Андрей не мог ждать — самые непутевые мысли лезли в голову: с кем она там, почему так долго?..
Он направился за поселок, на дорогу, которая вела в луга. С крутояра видны были деревья, склонившиеся над водой. Они напоминали Андрею терпеливых рыболовов. «А я кого напоминаю?! Я кого ловлю? Сказочную золотую рыбку?.. Филя-простофиля!»
И ему уже не хотелось идти дальше, искать свое заблудившееся счастье. Вернее, хотелось, очень хотелось. Сейчас он страдал от собственной гордыни, от неимоверного самолюбия, ведь его так влекло туда, откуда должна показаться девушка верхом на коне... Простит ли он? Нет! Прощать можно все, но только не измену... Целый месяц не приезжал в поселок, и она — ни письма, как говорится, ни грамотки!..
Сойдя с дороги, Андрей стоял на яру, облитый багряным закатным солнцем. Сзади, шелестя скатами, проехала грузовая автомашина. И вдруг затормозила.
— Андрей!
Стремительно оглянулся. Из кабины грузовика выскочила, побежала к нему, Андрею, девушка с длинной светлой косой. Бежала Граня, прижимая к груди левую руку. Рванулся навстречу — и остановился: ох, уж это проклятое мальчишеское самолюбие! И только не замечает, дурень, что губы прыгают от радости, что в глазах его — весна, что в глазах — весь он.
Схватила его за руки, счастливо выдохнула:
— Наконец-то!
И этим было сказано все.
Он держал ее за плечи и целовал в зеленые влажные глаза, в приоткрытые губы, в щеки, шею. Ни он, ни она не слышали завистливых гудков грузовика — шофер, улыбаясь, стоял на подножке и, не включая скорости, нажимал на сигнал. Махнул рукой, тронул машину. Долго высовывался из кабины: Андрей и Граня медленно уходили по тропке в луга.
Были они там не одни. По некошеной низине, как влюбленные, разбрелись колокольчики и ромашки. Несмотря на поздний час, над цветами ревниво и неустанно жужжали раззолоченные позументами пчелы. А за Уралом лес, озаренный закатным солнцем, горел нестерпимой зеленью. Такой, как Гранины длинные глаза.
1964 г.
ПОВЕСТИ
СМОТРИНЫ
1
На воле свежо и звездно. И тишина. Кажется, мир тих до самоотречения.
Ан нет! В своей конуре громыхнул цепью Полкан, учуяв вышедшего хозяина. Вылез, сладко потянулся, еще слаще зевнул, доведя зевок до длинной стонливой ноты. Понюхал пиджак, накинутый на хозяина, повилял хвостом и вновь залез в конуру. На ближнем дереве проснулась горлинка. С минуту рассерженно укала в гнезде: «ур, ук-р-р!» Будто где-то в отдалении машина пробуксовывала. Ни с того ни с сего, казалось бы, начали орать петухи — кто кого перекричит. Последним проорал крайновский петька, он у них горлопанистый, словно ротный старшина, — с другого конца поселка слышно, как крыльями хлопает и прочищает горло. И снова — великая вселенская тишина. Чумаков постоял середь двора, ни на чем не останавливая взгляда, ни о чем особенном не думая. Так себе, легкие мысли, словно пустой невод. Проснулся, дескать, от утробного краткого гула (полая вода обрушила глыбу яра близ дома), а свежо, потому как дело уже к восходу, хотя на восходе свету пока натаяло — воробью не напиться, поселок добирает последние, самые медовые сны, а ему, Чумакову, спать уже не хочется, верно, старость близится, старые люди мало спят.
Зябко стянул на животе полы пиджака и повернул в избу. Ложиться не стал. Не зажигая света, застрекотал в кухне электробритвой, беря щетину на ощупь.
Умылся и вышел на ступеньку крыльца покурить.
Той же минутой в кухне вспыхнул свет. Зажурчала вода, звякнула посудина. Ясно: Филаретовна ставит чайник на газ. Хлопнула дверцей холодильника — масло достала. Ей тоже не спится. И у нее сегодня накоротке сон. Слышал, как ворочалась да вздыхала. Дело, конечно, не простое: смотрины, а там, глядишь, и свадьба. Онькин жених должон приехать нынче. Эка, скажи, пожалуйста, жених, зять! Глянем, что за сокола-беркута отхватила! Свои, поселочные, табуном ходили за ней — никого на дух не надо, а тут — на тебе. Поехала в район на бухгалтерские курсы да там и врезалась по самые жаберки в какого-то механизатора широчайшего профиля. Какой-то наезжий, из-под самого Минска будто бы. Хотя и широчайшего профиля, а, похоже, ни кола ни двора, ни внести ни вынести. Когда намекнул об этом Оньке, так зыркнула глазищами, что далее ему, отцу, и говорить расхотелось. Просто непонятно, отчего вдруг заробел перед ней. Филаретовна шепнула: «Ты уж не встревай, Ларионыч, я сама дощупаюсь до всего...» Шиш! И ей доченька отпела: «Если выйду — только за Артема!» Всегда уважительная такая, а тут — выпряглась. Не зря, верно, говорят: любовь зла...