Вот если б такой, как у тебя. Да куда мне, расконопатющей! Вон даже Колька поет:
— Все-таки, наверное, любит, — смеется Оня, как бы впервые вглядываясь в подругу. Катька вся из контрастов: волосы рыжие, почти красные, лицо белое-белое, глаза, наоборот, черные, а по лицу, по идеально белым рукам и ногам — продолговатые брызги коричневых веснушек, словно на Катьку малярной кистью неосторожно махнули. Особенно много их сейчас, весной. — Есть в тебе бесовская изюминка...
— А! Знаю я, чо им от меня... Раз, мол, сходила замуж, неча, мол, выламываться, мол, не быть бабе девкою! Вот и-и-и... — Хлопает ладонью по руке, — липнут, как комары... А тебе — чо! Везучая. И нарядов у тебя неизносно. И красивая. И женихов навалом. А уж Артем! Я возле такого... — Она ткнула пальцем вверх, задирая пипку носа. — Тебе — чо!
— Не завидуй! — Оня обняла ее и потерлась щекой о ее плечико. — Все и у тебя обладится.
— Ох, подруженька...
— Оня, почту принесли. — Филаретовна вышла на ступеньки с помойным ведром, и Катька тут же переняла его:
— Давайте, я выплесну! — И побежала с ведром на задний двор, оттопыривая руку, оттопыривая на руке мизинчик, быстрая, шустрая.
А Оня вынула из ящика, прибитого с этой стороны забора, почту, возвратилась на веранду. Газеты кинула на стол, занялась письмами и открытками.
— Это мне, мам... С Днем Победы поздравляют.
Катька стрельнула глазами через ее плечо:
— И с законным браком! Одни парни! А девчонки от зависти лопаются.
— Ну Катерина... Один Володька Вавилкин поздравил, а ты...
— Еще ж только смотрины, — многозначительно сказала Филаретовна, уходя в дом.
— Что сегодня в газетках пишут-с? — взялась Катька за газеты. — Люблю с последней страницы читать. — Вдруг начинает хохотать, на ее хохот выглянула Филаретовна. — Слушайте, что пишут! Пловец — плохой плов. Предвкушение — выпивка перед закуской. Баранка — овца... Ох-х ты-ы-ы! Ох и ох, Онечка. Посмотри! — взнесла газету с большим портретом на первой странице.
— Артем! — ойкнула Оня.
— Он самый! — Подошла и Филаретовна, вытирая руки о фартук.
— Собственной персоной! Передовой механизатор колхоза «Дружба», систематически перевыполнял нормы на весеннем севе! — Пытается повесить газету на стене дома, но Оня забирает:
— Загордится еще... Мам, ты горчицу заварила? Артем горчицу любит.
Филаретовна остановилась у порога, усмехнулась:
— Заварила. Все узнала: что любит, что не любит...
— А чо! — подхватывается Катька. — И я б все о таком! За полгода все можно узнать.
— Люди, Катенька, жизнь вместе живут, да не знают всего друг про дружку. — Филаретовна морщит переносицу, вполголоса пересчитывает, незаметно для себя загибая на руке пальцы: — Так, Петровы знают. Митрясовы придут, Вавилкины — тоже... Твердо ль обещал Крайнов Иван Иваныч?
— Не очень, мам. В поле, говорит, надо ехать.
Филаретовна щурит глаза, как бы в себя всматриваясь: «Памятлив... Причину ищет». С внезапным недовольством напускается на подружек:
— Вы чего ж это, девки? А стулья где? Да стол раздвинуть надо, тесен будет. Скатерти настилайте.
Она ушла, а из радиолы на весь поселок звучит ломающийся баритон:
— Гриня! Исправил! Исполняю просьбу.
И на солнечные улицы хлынул торжественный марш. Оня радостно вспыхнула, но шепчет с укоризной: «Ну зачем, зачем они... Еще ж только смотрины...»
— Теперь отступать некуда, Онечка! — смеется Катька. — Мосты сожжены!
Рывком распахивает одну из белых льняных скатертей, делает из нее как бы фату, верхний конец собрала в складки, подняла сзади над головой Они:
— Держи, невеста!
Оня переняла, а Катька дурашливо преподнесла с поклоном другую, сложенную скатерть, точно хлеб-соль. Когда Оня в ответ кланяется, она цапает ее за нос. Хохочут, начинают застилать стол. Раздвинутый, он огромен, две скатерти — еле-еле.
— Ждешь?
— Н-нет!
— Счастливая.
Оня обняла подругу:
— Счастливая! Очень!.. Скорей бы... — Взглянула на оранжевый телефонный аппарат, приткнувшийся к цветочному горшку на подоконнике, ей даже погладить его хотелось, как ласковую кошку. — Звонил. Говорит, кольца обручальные купил. Расчудесные, говорит.
— Бабы каются, а девки замуж собираются.
— Собираются, — выдыхает Оня.
— Счастливая. Все у тебя. И женихи, и наряды. И мозги на месте. Не как у меня. Только я, знаешь, не очень! — Сдернула вдруг со стола скатерть, набросила на себя, как шаль, и цокнула босоножками, пошла вокруг стола, ломая талию, запела с надрывом, на цыганский манер: