— Господи, что теперь других-то винить? — вслух оборвала свои мысли Филаретовна, не о вине других следовало думать, а о том, как из своей вины выпутаться, скорей бы Вавилкин объявился, уж он-то из любой истории умеет выкрутиться, со всеми богами и боженятами в корешах, как сам говорит, ему, дескать, все одно, какая масть у бога, абы его, Вавилкина, руки держался. К тому же у Ильи Егорыча в Уральске старший брат в больших начальниках ходит.
И Филаретовна, утешая и обманывая себя, утешая и обманывая, в который раз заключила:
— Не убивайся, сынок, все обойдется...
— Конечно! — воодушевленно поддержала ее Катька. — Ты чо, Гриньк!
— Обойдется? — Гринька вскинул всклокоченную голову, раздавил кулаками слезы на щеках, шмыгнул носом. — Обойдется?! Авдеичу череп раскроили — и обойдется?! А если и... Как я в школу теперь? Как?
Ну, это не крайняя печаль, подумала Филаретовна. И еще подумала, что Гринька не в нее характером, и конечно же не в Ларионыча. Дед у Гриньки был такой вот слезливый: как выпьет, так плачет — самому себя жалко.
Она тронула его за плечо:
— Пошли-ка, умойся... Скоро семнадцать, а будто школьник. Айда.
Гринька повиновался. Они ушли. Катька вновь подсела к Оне.
— А знаешь, Онь, я его понимаю. Он же влюбленный — страх как. В одноклассницу. Моя сестренка насекретничала.
— Ну и нюни нечего распускать. — Оня подвинулась на ступеньке, пропуская мать.
— Схожу к Петровым, — сказала Филаретовна, развязывая тесемки фартука и бросая его на перила веранды. — Может, присоветуют что.
— Конечно, присоветуют, конечно, помогут! — с готовностью поддержала Катька.
Оня проводила мать сердитым взглядом, сердито посмотрела на Катьку:
— Кому, Катерина? Кому помогут? Нам? Против Артема? Против Авдеича, может, уже мертвого? Ты соображаешь, Катерина? Чтоб и перед ними, и перед людьми оправдаться, да, Катерина? Они — плохие, а мы — хорошие, да?
— Ты чо так, Онь? — растерялась Катька. — Н-не знаю я.
Вовсю пригревало солнышко, в песке у сарая греблись, купались куры, а Оня зябко повела плечами:
— Я тоже не знаю, Катерина... Все, и я сама, считали: у Антонины, мол, голова светлая, Оня — разумница, рассудительная. А что выходит? Ни в людях я не разбираюсь, ни в поступках... Вот, помнишь, вскоре после десятого класса подбивался ко мне инженер, у родственников гостил здесь? Ромбиком институтским форсил, в галстуке при сорока градусах жары... Все хвалили, а мне он показался каким-то вертлявым, скользким... Сейчас уже главным инженером фабрики работает...
— Так, может, потому и главный, что скользкий! Они, скользкие, знаешь...
— Да нет, при нем, говорят, фабрика стала план выполнять. Или вот твой... Я даже завидовала тебе в душе: какой красивый да внимательный муж ей попался. А на пробу каким подонком вывернулся!
— Не говори! Я обалдела просто, о Петяше своем забыла, как увидела его, паразита.
— Неужели все люди двумя жизнями живут? Одна для показа, а другая — для себя? — Оня ходила по веранде, обцепив плечи руками.
— Но ты же, ты не такая?! — Катька от крыльца сторожко следила за ней.
— А какая? Какой я кажусь теперь Артему? Что молчишь, Катерина?
— А чо говорить, Онь? Не судьба, значит.
— Не судьба! А если... если все-таки... ну встретит, спросит? Что отвечу? Словами папани? Он у нас, сама знаешь, златоуст. Люди, слышь, не умеют жить, оттого им зависть кишки выворачивает.