«Все мы тут снулые сурки, Иван Иваныч! — сделал неутешительный вывод участковый. — Вдали от главных дорог, от глаз районного и областного начальства. Все, дорогой Иван Иваныч! Подпалили нас с одного края, вот мы и зашевырялись, забеспокоились...»
Пока участковый философски осмысливал случившееся, пока рыбинспектор мараковал над бумагами, пока Капочка, подсыпавшись к Артему, что-то ему объясняла, а Гринька все слонялся по надворью, Вавилкин уцепил Чумакова за локоть и притянул к себе, задышал в лицо:
— Не паникуй. Сиди, как летом в санях, — не раскатит, не выбросит. Чуть заря — мотну в область. Один звонок оттуда — и все... — Он выразительно сделал руки крестом. — Понял? Авдеича тоже обломаем. А этот, — прищурил глаз на Артема, — пусть женится. Не перечь им.
— На дух он ей не нужен!
— Нужен. Только горда уж больно. Посмотри, как извелась... Посмотри, как он к ней — в ноги готов бухнуться...
— Не из таковских вроде бы... Чего тебе, Антонина?
Она стояла в дверях сенцев, словно в черной траурной раме, глядела на отцовские награды. Брови прямила — не подступись!
Сказала глухо, словно в себя:
— Зайдите на минутку...
— Ступай! — отмахнулся Чумаков.
— Зайдите! — громче, настойчивее повторила она, не спуская глаз с наград.
Он сообразил, смешался. Стащил с себя пиджак, бросил Оне, она ушла, так и не глянув на Артема, ожидавшего хоть короткого взгляда, хоть движения брови в его сторону.
— У него, сдается мне, еще один погребок есть, — деловито сообщила Прохоренко Капочка, оставив Артема переживать неприступность Они. — Вон там...
— Помогите, товарищ, Ярочкиной, — попросил Прохоренко участкового.
— Вдвоем? — нерешительно приостановилась Капочка. — Так уж темно...
— С милиционером не страшно.
— Не о том я, товарищ рыбнадзор. Он все ж таки мужчина, а я — женщина. У нас тут знаете какие сплетники...
— Вон товарищ Вавилкин с вами пойдет.
— Кому она нужна? — возмутился Вавилкин.
— Не оскорбляй, Илья Егорыч, я женщина честная!
— Сходите, товарищ Вавилкин, — улыбнулся Прохоренко, — да будем закругляться...
Трое ушли в отдаленный сарай, там вспыхнула лампочка. Она точно дала условный сигнал: в кустах сирени, рядом, близко, вдруг щелкнул раз, другой и рассыпался звонкой, радостной трелью соловей. И давай выщелкивать, высвистывать, и давай! Прохоренко писать перестал, завороженно голову вскинул:
— Какой веселый хлопчик! Залетный?
— Нашенский, — с теплотой в голосе отозвался Чумаков. — Вернулся из заморья.
— Удивительно. Просто удивительно: тут — соловей!
Стронулся на своем месте Артем, подошел ближе, съязвил:
— Может, это соловей-разбойник. Вроде хозяина.
— Эх, парень, — недобрым, запоминающим вздохом ответил Чумаков, — востер ты, шибко востер. Ну, ничего, жизнь обломает твои колючки, гла-а-аденьким станешь.
— Не стану, Матвей Ларионыч. Я из другой породы.
— Бессребреники?
— Просто порядочные.
— Из-за паршивого чебака столько всего... Урал извеку кормил казака.
— Я, Матвей Ларионыч, слышал от стариков, какие прежде порядки устанавливались. Говорят, во время хода рыбы на нерест к Уралу даже подходить запрещалось, разговаривали на берегу шепотом. Было такое?
— Эка, вспомнил!
— Приходится вспоминать, когда вот так... сетями, крючьями, петлями, динамитом.
— Другие, Артем, поболее хапают, да ничего. На Каспии вон даже с вертолета белуг гарпунили, да нарвались на такую, что и самих в море кувыркнула. С вертолета, Артем! Вертолет в море бултыхнули! А ты... Пошарь: в каждом дворе, поди, такую снасть, как моя, сыщешь. Только энти похитрее, на рожон, как я, не прут... — Помолчал, прислушиваясь к соловью. — Эка развеселился, поганец! Такая малая птаха, а какую большую красоту, скажи, делает. — Опять помолчал, сказал с горечью, которая кривила его губы, в уголке рта высвечивала железо зубов: — Разве мы люди? Друг у дружки из пасти рвем, топчем друг дружку, как тонущие бараны.