«...Три дня здесь, а впечатлений — уйма. И уже успела поругаться с председателем колхоза. По-моему, он страдает болезненной нетерпимостью к возражениям. Познакомились мы так. Шофер попутного грузовика высадил меня возле правления: «Тут вам все обскажут!» На перилах крыльца сидел мужчина с тонкими подкрученными усами.
— Вам председателя? — спрашивает. — Садись, я тоже его жду. Дождемся ли! Третий день не прохмеляется...
Сидим, и оба возмущаемся. Подкатил брезентовый «газик», и мой собеседник уехал. А в правлении мне сказали, что это и был председатель. Ты можешь понять, как я возненавидела его. А тут и колодец...»
В дверь постучали, тихо, но настойчиво. Ирина прикрыла тетрадь и сказала: «Войдите!» Шторки на окнах колыхнулись, словно вздохнули, — вошел Андрей. Она узнала его, но не подала и виду, с докторской бесстрастностью стала перевязывать красный набухший глаз.
— Что с ним?
— Кулак с полки упал.
— А серьезнее?
— Песчинка попала. Натер.
У Ирины небольшие ловкие руки, бинт в них летал, как снежок. Она старалась, и от этого ее угольно-черные глаза, казалось, косили, а губы сжались в круглую спелую вишенку. Но именно это старание Андрею было не по душе, ему почему-то хотелось, чтобы она перевязывала как можно дольше.
— Все.
— Все?
Он с сожалением поднялся со стула. У порога подумал: «Нет ли еще какой болячки? Кажется, нет. А жаль!»
Андрей плечом толкнул дверь. Отойдя от амбулатории, вернулся вдруг к освещенному окну. Стукнул в ставню. Ирина, севшая к письму, недовольно отодвинула шторку.
— Извините, а когда на перевязку приходить?
Она улыбнулась, подняв круглое девчоночье лицо.
— Завтра!
По утрам Ирину будили ласточки. Солнце еще только собиралось всходить, а уж они вылетали из сарая, садились на бельевую веревку и так радостно щебетали, словно не виделись бог знает сколько.
Сегодня это, как обычно, продолжалось до тех пор, пока на плетень не взлетел соседский петух. Он захлопал крыльями и заорал свое: «Гляжу за реку-у!» А за окном время от времени раздавалось тихое посвистывание не то малиновки, не то синицы.
Ирина босиком прокралась к окну — подсмотреть незнакомую певунью. Окно выходило в соседский огород. У стены никли подсолнухи. За их золотыми коронами виднелся зауральный лес, пронизанный солнцем. Привыкнув к яркому свету, Ирина увидела зелень ботвы, белые тыквы и Андрея. Он водил пальцем по матовой от росы тыкве и тихонько насвистывал. Поля широкой шляпы лежали на его коричневых от загара плечах.
— Извините, товарищ доктор! — Андрей поправил на лбу бинт. — Я пришел сказать вам... Срочная работа. Если не возражаете, я вечером на перевязку...
— Н-ну... хорошо, приходите вечером.
— Вот спасибо! — из необъятного кармана шаровар Андрей осторожно достал кулек из лопухов, в нем была крупная сизая ежевика.
— Благодарю. Откуда такая?
— А я по утрам в Азию плаваю. Нарвал.
Скрипнув покачнувшимся плетнем, перескочил в проулок, помахал шляпой.
Когда Андрей скрылся за углом, Ирина высунулась в окно: какие он там рецепты на тыквах выписывал? Почти на каждой тыкве было выведено: Ирина... Вечоркина... Ирина... Как жалко, что сейчас поднимется солнце и высушит все! А может, к лучшему? Чтобы ничто не напоминало об этом парне в красной майке и огромной шляпе. А что сейчас Игорь делает?..
На тумбочке, под букетом ромашек в стакане, — неотправленное письмо. Ирина перечитала его. Оно показалось ей длинным и неинтересным. Взяла и красным карандашом начеркала через всю страницу:
«Если б ты знал, как я соскучилась по тебе!»
Вложила в конверт и побежала к почтовому ящику. Вернулась, а у порога — Фокеевна. Она не говорила, а сипела, как проколотая камера. И начала не с недуга, а с того, что обстоятельно оглядела амбулаторию и натужно зашелестела:
— Гожехонько, гожехонько! Я это еще по окнам приметила. Сама навела блеск, ай санитарочку приспособила?
Ирина сказала, что нет у нее пока санитарки. Фокеевна покивала головой, уселась на стул и раскрыла рот:
— Посмотри, желанная, какая там у меня беда стряслась. Прямо сердце коробом ведет от страха, уж лучше оглохнуть, как мой благоверный. Вечор какая история вышла. Ребяты доняли в бригаде: спой да спой, Фокеевна, «Уралку!» Ну как я вам, говорю, спою, благим матом, что ли? А ноне встала — вовсе голос сел. На машину да айда к тебе. Не может того быть, чтобы лишилась я насовсем речи.