Сузившиеся глаза — от этого они стали еще длиннее — Граня повела на Андрея, не знавшего где сесть, потом на молчаливую бесстрастную Ирину.
— Он, девочки, еще не умер от голода, но доступ к его телу открыт. Не теряйте времени.
— В порядке живой очереди! — Машина тронулась, и Андрей, не удержавшись на ногах, плюхнулся Гране на колени. С лихой решимостью обхватил ее шею и — была не была! — больно поцеловал в губы. — Будешь первая!
Граня спокойно поправила косынку на голове и коротко, звучно стеганула ладонью по щеке Андрея.
— Если желаешь — не последняя.
Грохнул смех, дружный и уничтожающий. Даже Ирина улыбнулась.
Андрей оглянулся, точно затравленный. Слегка коснувшись рукой Нюриного плеча, перемахнул через борт. Летя в придорожные кусты, слышал, как в уходящей машине испуганно затарабанили кулаками по кабине.
— Остановите!
— Такая скорость! Убился...
«Шиш — убился! Что я — дурак?..» Ободранный Андрей выбрался из зарослей крапивы и шиповника на лунную полянку, оцепленную вербами. Пошел в противоположную от машины сторону. Вдогон — насмешливый голос Грани:
— Субботнику пятки показывает...
«Ничего себе мотивировочка! — Андрей сел на пенек и зло сплюнул солоноватую слюну: — Губы, что ли, разбил?.. Вечно она язвит...» Андрей знал, что теперь в машине на его счет отпущено немало шуточек. И, как всегда, поджигает Граня. Андрей никак не мог понять, что с ним происходит. Если это любовь, так почему же вот сейчас он больше всех на свете ненавидит Граню? Если не любовь, то отчего сердце по-сумасшедшему колотится о ребра, как только он, Андрей, увидит ее? Да и Граню не понять: то она такая, то такая. Похожа на куст шиповника: весь в цветах, но подойди — уколешься.
От поселка шла машина, ныряя в низинках. По трем ярким фарам Андрей определил — председательский «газик». «Уеду с ним на субботник!» — Андрей встал и сразу же почувствовал, что коленка у него голая. Нагнулся: от поясной резинки до щиколотки штанина была разодрана. Он сжал зубы и снова сел: как не повезет, так уж не повезет!
«Газик» промчался мимо.
Домой Андрей пришел темнее тучи. Хорошо, что Варя уже спала, положив возле себя где-то добытый журнал мод. А мать не стала донимать расспросами, заметила лишь, что можно бы поаккуратнее рвать штаны.
Переодевшись и выпив кружку молока, Андрей перепрыгнул через плетень в пустобаевский двор. Под ногами сочно хрустнула молодая тыковка. Он выругался и, раздвигая руками подсолнухи, пошел к избе. Нужно было поговорить с дядей Осей, он член правления, ветеринар. Осип Сергеевич если захочет, то настоит на своем, уломает упрямого Савичева.
Бывать у Пустобаевых в избе Андрей не любил. Ему казалось, что в просторной горнице всегда стоят сумерки. От хмурости, нелюдимости хозяев, что ли? Или от большой золоченой иконы в переднем углу, с которой лаковыми скорбящими глазами глядела божья матерь? Андрею неприятен был ее немигающе следящий взгляд.
Петровна в излюбленной позе, подперев подбородок рукой, стояла у голландки и наблюдала, как ест блины ее сын. Блины — Горкина слабость. Но сегодня и они были не в радость: будто раскаленная заклепка, десну прожигал разболевшийся зуб. Блины Горка глотал «живьем», поворочав их кое-как во рту.
Поздоровавшись, Андрей надавал кучу советов, но Горка, страшно косноязыча, послал его к черту. У Горки были основания не доверять приятелю. Как-то в прошлом году он зашел за Андреем, чтобы вместе идти в школу, а у самого глаза наизнанку выворачивало от ноющих зубов. Андрей порылся в круглой пластмассовой шкатулке, где мать хранила всевозможные порошки и таблетки, нашел пакетик пургена.
— Знаешь, вот эти помогают — сила! Глотай сразу две, скорее подействует.
Горка проглотил. Зубы, как ни странно, действительно перестали болеть, но зато через каждые двадцать минут Горка, страдальчески глядя в глаза учителю, отпрашивался с уроков...
Андрея пригласили к блинам, и он не стал отказываться. Чтобы нарушить тишину, сказал:
— Люблю блины, да не люблю, кто их печет.
У Петровны опали руки.
— Почему же, Андрюшенька?
— Да больно тонкие.
Бледные щеки польщенной Петровны облились слабеньким румянцем.
— Нешто так можно шутить, сынок.
— То-то и наворачиваешь по два! — буркнул Горка.
— Да по три-то я не умею, Гора, — Андрей посмотрел на его лицо, розовое и влажное, как плохо отжатая губка. — Ты как после ударника распарился.
Горка отмолчался. После бани, после жирных блинов ему вообще не хотелось говорить. Да и зуб не успокаивался.
Стукнула дверь в задней комнатке, и в горницу, пригибаясь под притолокой, вошел Осип Сергеевич. Повесил на вешалку лоснящуюся полевую сумку, в угол задвинул чемоданчик с медикаментами. Поздоровался.