— Оставьте его в кустах, завтра заберете. Тут, очевидно, уже недалеко.
— Да, пожалуй что... Боги тоже пешком ходили.
Она промолчала. Марат, затаскивая мотоцикл в мокрые кусты, оценил это молчание правильно: ей не до шуток. Что же, взять ее на руки и так нести до поселка? И чтобы она обвила его шею руками?.. Какой только бред не придет в голову! Можно подумать, что с целью пригласил ее в поездку, нарочно оттягивал возвращение до темноты... А что, если она в самом деле так думает? Ну, уж это вовсе дичь. И все же...
— Как вы находите нашу поездку? — тревожно спросил он, обтирая выпачканные руки пучком травы.
— Для вас она, наверное, типична?
Марату жарко стало от ее слов. Казалось, сказаны они были с тонкой иронией, с намеком. Теперь и реплики Андрея приходилось истолковывать иначе. «А она... ничего девчонка, правда?» Что он хотел этим сказать?
Сняв намокшую ковбойку, он нарочно долго выкручивал ее, зябко подставляя голые плечи под секущие холодные струи. Так же, не торопясь, начал надевать ее. Он прислушивался к ночи, потому что потерял ориентировку. Куда, в какую сторону идти? Шепелявил, хлюпал дождь. Не стало слышно меланхоличного постукивания движка электростанции, даже собаки не лаяли.
Взглянул на светящийся циферблат: второй час.
— Как вы считаете, нам вправо надо идти или влево?
— Думаю, нам надо в поселок идти.
Опять вопрос оказался неудачным, двусмысленным. Марат выругался про себя, но рассмеялся громко.
— Справа, кажется, петух кукарекнул...
Было очень темно. Марату казалось, что Ирина все время оскальзывалась, и он наугад то и дело пытался подхватить ее под руку.
— Ваша внимательность трогает, но она не всегда кстати. — Очевидно, Ирина улыбалась. — Не беспокойтесь я не упаду.
— Смешно, вероятно, было, когда я полетел с мотоциклом?
— Грустно. Иначе мы не шли бы сейчас пешком.
Ирина была более общительной и разговорчивой, чем думалось Марату. Чтобы скрасить путь, он стал рассказывать, как попал однажды в горы и как ему было жутко в угрюмой теснине.
— Вы любите горы?
— Люблю.
— А мне степь нравится. Особенно весной, когда ручьи. В детстве я любил по этим ручьям кораблики пускать, бежать за ними далеко-далеко, к самой реке.
— Ваши? — после паузы спросила Ирина.
— Нет. Автора не помню, я их в одном очень старом журнале... На стихи у меня память...
— А вот у меня есть товарищ, в Алма-Ате, он сам стихи пишет. Его даже печатали. Сейчас он материал для повести собирает.
Ирина произнесла это с оттенком гордости, и Марат понял: в Алма-Ате у нее живет больше, чем друг, больше, чем товарищ. Вспомнился чужеватый, с хрипотцой голос Андрея, спрашивавшего, куда это они ездили. Мокнет где-то возле стада и, наверное, всякое думает, пока они вот так, вдвоем, добираются до поселка. Уж не ревнует ли?! Зря! К другому надо ревновать. А парень-то Андрей мировой! Только, конечно, неизвестно, каков тот, «товарищ», простое сравнение, какое несомненно сделала юная впечатлительная девчонка, ясно же в пользу будущего писателя.
— Как там наш Андрюха себя чувствует, — без всякой, казалось бы, связи с предыдущим произнес Марат
Ирина не ответила. В этом молчании угадывалась настороженность человека, готового в любую минуту захлопнуть душу, как форточку.
— Вам не холодно?
— Это как, к слову?
— В порядке заботы о ближнем.
— Благодарю, в куртке Ветланова мне очень тепло.
Марат понял, что испортил наладившуюся было между ними непринужденность. А Ирина, прижав зубами нижнюю губу, улыбнулась в темноте: хитрый ты, агроном! В куртке Андрея, если не считать ног, ей действительно было тепло. Ей казалось, что от нее исходит тепло широких Андреевых плеч, его спокойного дыхания, что пахнет от нее влажными луговыми травами...
Какой ветер и какой дождь! От прически, вероятно, одно воспоминание осталось — вот бы сейчас мама увидела ее! Как бы она посмотрела? Сама, дескать, попросилась на периферию! А могла остаться, отец имел возможность отхлопотать!.. Никогда Ирина не ходила по такой грязи, никогда на ее ногах не раскисала так обувь. Ступни в мокрых ботинках, наверное, как у утопленника — белые, рыхлые...
Они ожидали, что поселок должен быть вот-вот, но наткнулись на невидимый плетень как-то совсем внезапно. За высокой изгородью озадаченно вскрикнул гусь, и ему сдержанно, успокаивающе отозвалась дремлющая под дождем стая. Из глубины двора дружелюбно похрюкал подсвинок, поворочался и, шумно выдохнув, замолк.