— Сейчас мы и ей поймаем, — слова, казалось, дробились на металлических коронках зубов, срывались с губ дрожащие, невнятные.
— А ее много здесь?
Пустобаев угодливо посмотрел на Ирину:
— Х-хе! Как в небе звезд, как звезд в небушке ясном. — Пустобаев снял бинокль и засунул его в кожаный футляр — теперь он ни к чему. — Только уж вы поглядывайте по сторонам, чтоб никто... Сейчас мы... Дай-ка, Андрюша, багорчик...
Андрей не сдвинулся с места. Он смотрел в затылок нагнувшегося к багровищу Пустобаева. Так вот и тянет человек — тихой сапой. И считается отличным ветфельдшером, скромнейшим работягой. Вчера написал гнусный донос на товарища. Сегодня с пешней пришел на речной лед. А завтра Родину предаст, если ему это выгодным покажется. Такие к любой власти приживаются, наверное, при любом строе умеют быть отличными работягами, покорливыми слугами.
Позавчера был на Койбогаре, жаловался на радикулит, собирался за растиранием идти к Ирине. А нынче ему и радикулит не помеха, прямо настоящий десантник в халате и с огромным полевым биноклем на груди. Даже шапка на голове — и та армейская, со свежим пятнышком от звезды, видимо, на руках купил по дешевке, у демобилизованного. Он и вообще-то любил армейскую форму, с гимнастеркой и галифе никогда не расставался, а подпоясывался широким ремнем. Ремень и сейчас туго стянул под халатом полушубок на жердевидной фигуре.
Восемнадцать лет рядом, черт возьми! Вот он каков, двухорловый пятак.
— Разогнитесь, дядя Ося, а то радикулит доймет! Для составления акта нам, по-моему, и одного осетра хватит. Правда, Ирина?
Она непонимающе махнула ресницами на Андрея, на Пустобаева:
— Разве это... запрещено?
— Еще как! Я вам потом объясню, Ирина Васильевна.
— Т-тэк! — произнес Пустобаев, обивая с овчинных голиц ледяшки и завороженно глядя на блескучее острие багра. — Т-тэк, значит...
Над ними нависал угрюмый, полнеба закрывающий яр, на его отвесных глинистых боках не задерживался снег, и эта черная ночная оголенность нагнетала мрачную тишину. Даже собаки перестали лаять в Забродном — то ли спали, то ли прислушивались к шелесту редкого задумчивого снегопада. А может быть, своим десятым собачьим чувством улавливали, что под дальним Багренным яром сейчас должно произойти нечто необычное.
Понимали это и сами участники события на уральном льду, исколупанном преступной рукой. Падающие снежинки, как белая сетка, отделили их, но не мешали сторожко следить за каждым движением друг друга.
— Акт, говоришь, Андрюшенька?
— Акт, Осип Сергеевич. Забирайте в мешок осетра и идемте к Мартемьяну Евстигнеевичу. Знаете, наверное, что ему удостоверение общественного рыбинспектора выдали? Вот к нему и пойдем. И не цепляйтесь вы глазами за этот багор, не выйдет. Я сам его понесу, дядя Ося.
Пустобаев сварился, обмяк. Как нашкодивший школяр, он начал канючить, упрашивать, чтоб не поднимали шуму, он, дескать, впервой на такое недоброе дело рискнул, и то лишь потому, что жена Ариша болеет, — ты же, Андрюшка, знаешь! — язва желудка у нее, хотел поддержать малость. А осетра они могут взять себе, в нем икрицы черной с полведра будет, только уж его, Пустобаева, пусть отпустят с богом, не срамят седину стариковскую перед миром. Всем святым клянется, ша, крест на такие штуки.
Андрей посмотрел на Ирину. Она брезгливо отвернулась и заскользила к поселку. Андрей по-своему перевел ее молчаливый ответ:
— Блудлив как кот, труслив — как заяц! Улавливаете? Случай тяжелый, но не смертельный.
От такой дерзости в глубоких глазных впадинах Пустобаева пыхнуло огнем, но Осип Сергеевич сдержался, сказал с вынужденным смирением:
— Воля ваша, дети. Но... помни, Андрей, что я сказал...
Андрей подхватил под мышку белое, наполированное голицами (не «впервой», похоже, пользовались им!) багровище и вдоль вогнутого белого русла Урала побежал догонять Ирину.
Вот и остался один, снова один. Не слышно ни их голосов, ни дробного, частого перестука лыжных палок. Гуще, сильнее идет снег. Завтра здесь не сыщешь никаких следов — Осип Сергеевич знал, в какую пору ехать к Багренному яру.
Один... Да мертвый осетр с развороченным боком.. Один... Большие валенки в клеенных из авторезины галошах словно пристыли ко льду — до того вдруг отяжелели, непослушными стали ноги... А какая пешня была! Таких теперь не бывает, не пешня — игрушка, с ней еще дед на багренье ходил. И как он, Осип, маху дал, не надел ременный темляк на руку? Побыстрее хотелось, побыстрее... Такой пешни лишился! И багор этот ветлановский выродок упер. Ну, багор — чепуха, багор теперешний, в своей кузнице в войну выковал, а вот пешня...