Маринка с радостью придушила бы Соню, но была вынуждена мило улыбаться и делать вид, что ничего страшного не происходит. А страшное как раз происходило. Появление госпожи Кристианы в легкомысленном платьишке не произвело особого впечатления на Никиту и Андрея, а вот ее спутник, неотразимый Антонио, их, безусловно, насторожил.
— Марин, а что Антон делает рядом с гадалкой? — спросил Андрей.
— Не знаю. Может, они встречаются.
Но как бы Маринка ни махала густыми ресницами, убедить Андрея в том, что все в порядке, она не смогла.
— Что-то здесь нечисто, — покачал он головой. — Может, расскажешь?
Спасла Маринку от неминуемого разоблачения Оля Коврижко. Она подлетела к ним как раз в тот момент, когда Маринка больше всего нуждалась в помощи, и отозвала ее в сторону:
— Мариночка, у меня к вам личная просьба. Вы не могли бы после того, как Родион Анатольевич закончит говорить, выйти на сцену и подарить ему цветы?
— Цветы?
— Да. Как поздравление от избирателей, понимаете? Мне только сейчас эта идея в голову пришла, — призналась Оля. — Водитель уже побежал за букетом. Нужна молодая и красивая девочка вроде вас.
Маринка была готова расцеловать Олю в обе щеки. Объяснение с Андреем откладывалось.
Через пять минут Маринка заняла место за импровизированными кулисами рядом с Олей. Букет из лилий, роз и зеленой травки оттягивал руки и дурманил голову. Речь мэра доносилась обрывками, и Маринка не представляла себе, как она определит время своего появления.
— Идите, — прошептала Оля и ткнула Маринку в спину.
Освещение сцены ослепило ее, но Маринка стиснула букет и твердо пошла вперед. Возбужденное лицо Кошмарикова с крупными каплями пота на лбу выплыло из тумана. Оно было единственным реальным объектом в окружающем Маринку мире, потому что ни зрителей в зале, ни самого зала она не видела. Вокруг был густой обволакивающий туман, сквозь который прорывались отдельные звуки: слова Родиона, аплодисменты, щелканье фотоаппаратов, выкрики. Как во сне, Маринка протянула мэру букет, пробормотала что-то вроде «поздравляю» и уже собралась идти обратно, но Кошмариков остановил ее, повернулся к микрофону, энергично заговорил…
О чем, Маринка имела самое отдаленное представление. То ли о горечанской молодежи, то ли о планах на ближайший год, то ли о фуршете в фойе. Она уловила только последнее:
— …Наш замечательный Горечанск! — и увидела, как Родион с силой ударил кулаком по кафедре.
Это было похоже на замедленную съемку. Кулак, крепкий, белый, взметнулся над поверхностью и с грохотом опустился вниз, разрывая туман. Доска прогнулась от удара. Маринка скорее почувствовала, чем услышала или увидела, как гнилой пол просел под тяжелой кафедрой, как затрещали переборки и доски, как посыпалась вековая пыль со стен. Она вдруг ощутила огромную пустоту внизу, древнюю и торжественную, которая ждала ее, распахнув объятия, и рухнула в царство пыльной трухлявой древесины.
Падение было стремительным и неинтересным. Насладиться ощущением свободного полета Маринка не успела, как не успела испугаться. Все закончилось слишком быстро. Вот она стоит на сцене и вручает благоухающий букет Кошмарикову, вот лежит на куче тряпья в кромешной темноте, а высоко над головой пробивается сквозь дыру жалкий электрический свет.
У Маринкиных ног кто-то зашевелился, и она вспомнила о Родионе. Тут же проснулся страх: а что, если его приземление было не столь легким?
— Родион Анатольевич, вы как? — тихо позвала она и сползла с края своего импровизированного ложа.
Кошмариков привалился к груде тряпья, голова его свесилась на грудь.
— Родион Анатольевич, — снова позвала Маринка и дотронулась до его плеча.
Легкого прикосновения хватило, чтобы привести пострадавшего в чувство.
— Что? — встрепенулся он. — Что случилось? Где мы?
— Не знаю. Какой-то подвал. Как вы себя чувствуете?
— К-кажется, нормально. Только рука болит.
Маринка осторожно ощупала больное место.
— Кажется, ничего страшного, обычный ушиб. Попробуйте встать.
Родион послушно поднялся, держась здоровой рукой за Маринку.
— Да, все в порядке, — рассмеялся он. — Ох, вы только посмотрите, куда мы попали!
Она огляделась. Глаза уже настолько привыкли к темноте, что все вокруг было видно, как при дневном свете. Подвал, в который они так некстати рухнули, был просторным, с низким потолком и аркой, которая угадывалась невдалеке. Он был основательно захламлен строительным и прочим мусором, и первое, что бросалось в глаза, — это толстенный слой пыли, бережно окутывавшей каждый предмет.