Открыл первый контейнер, подцепил пальцем невесомый лепесток и, глубоко воздохнув, поднес к глазу.
Мартин даже не надеялся, что у него не получится. Вик был в таком состоянии, что он бы раскаленный паяльник к глазу прислонил, не то, что линзу.
Повозившись, Вик вставил линзу. Несколько раз моргнул, чтобы она стала на место. Скривился — ощущение было таким, будто в глаз насыпали песка. Затем проделал тоже самое со второй.
У его отражения в зеркале были карие, почти черные глаза. Мартин даже не удивился. Не для того Вик так настойчиво махал у продавца перед глазами коробкой голубых линз, чтобы не взять вместо них линзы другого цвета.
«И красть не стал, чтобы он не обнаружил пропажу…»
В туалете, вместе с салфеткой, Вик выбросил бигуди. Сверху набросал мятой бумаги.
Все действия заняли у него минут пять. Он вышел из туалета, и одновременно с ним от стойки отошла официантка с его заказом.
— Уважаемая, нет ли у вас свежих газет? — спросил он, придержав девушку за руку и преданно глядя ей глаза.
Она только кивнула и спустя минуту положила перед ним свежий номер местного издания.
На первой полосе была фотография худого мужчины в милицейской форме, который смотрел в камеру усталым взглядом, и поднимал руку в отвращающем жесте. «Милиция бессильна», — гласил заголовок.
— Замечательно, — прошептал Вик, гладя фотографию кончиком пальца.
На коже осталась невесомая взвесь типографской краски.
«Вик? Поговори со мной», — тихо попросил его Мартин, поняв, что экспрессией он ничего не добьется.
«Чего ты хочешь?»
«Вик, послушай. Я честен с тобой, и ты это знаешь. Я тоже люблю Ришу, и я искренне ненавижу тех, кто это сделал. Но…»
«Что „но“, Мартин? Где эта грань, за которой ненависть превращается в „но“?»
«Там, где ты берешься вершить самосуд».
«А разве ты не сделал тоже самое с теми детьми, что нам угрожали?»
«Ты прекрасно знаешь, в чем разница. Те „дети“ домогались ребенка, а в тюрьму отправились за кражу и побои. И они отправились в тюрьму, прошу заметить».
«И ты никогда никому не желал смерти?» — усмехнулся Вик, отпивая кофе.
«Как ты думаешь, почему я ни разу никого не убил?»
«Что?..»
Мысль была неожиданной и абсурдной. Почему Мартин никого не убил? А разве мог Мартин кого-то убить? Честный и добрый Мартин?
И в тот же момент Вик понял — мог. И очень, очень хотел. С первого дня появления, с первого взгляда на его отца, с первых воспоминаний. Это он, Мартин, зарезал свинью, и Мартин представил на ее месте отца.
Если бы он хоть раз раскаялся в этих мыслях, Вик бы решил, что ему не дает страх перед муками совести. Но Мартин со всем своим гуманизмом никогда не раскаивался.
Когда Мартин зарезал свинью, на белой стене в комнате Вика появился черный потек. Мартин жил в бескрайней черноте, на которой не осталось следов.
Так почему?
Не хотел, чтобы Вика посадили из-за него в тюрьму? Не хотел клейма преступника?
Но никто не посадил бы в тюрьму ребенка. И Мартину хватило бы изобретательности скрыть преступление, особенно если бы он выглядел как трогательный, изможденный голодом белокурый мальчик.
Почему же Мартин никого не убил?
Он перелистнул страницу, чтобы занять руки. После криминальной хроники шел раздел мероприятий.
«Театр Современной Драмы представляет камерный спектакль по роману Набокова „Приглашение на казнь“ — для тех, кто скучает весенним вечером».
«Приглашение на казнь для тех, кто скучает весенним вечером».
Камерная казнь, только для своих.
«Вот видишь. Прикрой лицо газетой, я тебе покажу. Не бойся», — печально попросил Мартин.
Вик, кивнув, поднял газету и закрыл глаза.
Туман в проеме развеялся. У Мартина мелькнула секундная мысль, что нужно броситься в этот проем… Но что ему делать потом? Утопиться? Пристегнуть себя к батарее на всю оставшуюся жизнь? Провести всю жизнь в борьбе, рискуя потерять место и уступить его озлобившемуся Вику, который больше слушать его точно не станет?
И вместо этого Мартин открыл свою вторую дверь.
— Смотри.
Красные сполохи все росли в темноте. Тревожный свет заливал беседку и красил белые розы Мартина в кроваво-алый цвет.
— Это твое безумие, Вик. Тьма, которая живет в тебе. Осталось сделать шаг, и она прорвется наружу и утопит нас всех. Я в первый раз прошу тебя о чем-то для себя. Не хочешь для Риши, не хочешь для себя, так хоть не дай мне захлебнуться в этом.
В голосе Мартина не было угрозы, не было хитрости. Только тихая, поглощающая тоска и звенящая мольба. Все его чувства в этот момент были обнажены, и в них не было и тени фальши.