Виктор не мог знать, что на самом деле Мартина волновало только одно — чтобы он сейчас убрался как можно дальше от этого дома и сбежал как можно скорее, не дожидаясь реакции Галины или расползшихся среди соседей слухов.
Если он решился на это, значит, намерен бежать. И пусть бежит, как можно быстрее и дальше.
Главное, чтобы Виктор не отправился проверять, был ли выстрел на самом деле.
Мартин улыбался. Бутафорский выстрел из воображаемого ружья — Мари бы понравилось. Идеальный первый звонок в конце антракта перед третьим актом.
Занавес опускается
Свет гаснет
Ты говорил, что нужно уехать. Туда, где мало людей. Туда, где мы сможем начать все сначала.
Говорил и сам не верил в свои слова. А я не терплю лжи. Что мы можем начать «сначала»? Где начало у нашей истории?
Может быть там, где я в опустевшей темноте впервые слышу твой голос. Тогда он означал сказку. Сбывшуюся, красивую сказку о верном друге, который спасет от темноты. Разве я мог тогда знать, что сказка о светящихся бабочках и белом крыле с теплым пухом для тебя — чужое отражение в зеркале, лицо, которое ты с отчаянием ощупывал кончиками пальцев, не в силах поверить, что это случилось с тобой? Что ты начал свою жизнь в сомнениях и страхе, а мне нечем было их развеять, ведь я всегда мог только брать?
Может быть, она начинается там, где ты впервые бросился мне на помощь? Как пугала тебя эта боль. Как пугало то, что я ее испытаю, сам-то ты ее не боялся.
А если я зачерствею. А если я озлоблюсь. Если боль сломает мой хрупкий, детский мирок.
Теперь-то ты знаешь, Мартин, что на самом деле ломает человеческий мир?
А может быть, история начинается у проклятой елки. С мертвой собаки и девочки, которая мечтала о театре.
Ничего не осталось. Ни елки. Ни девочки. Ни театра. Ни хрупкого мирка.
И тебя, Мартин, скоро тоже не станет.
Я верю, что однажды человеку было одиноко. И человеку нужен был… Бог. Каждый народ рано или поздно почувствовал свое одиночество и создал себе божество. То, с добрыми, страдающими глазами, то, что нельзя изображать, тот, которому мы только снимся… И сотни, тысячи других. Но что делать каждому человеку с его собственным, ничтожным одиночеством, если он не находит утешения в том, что ему уже дали? Те Боги давно мертвы, они не слышат, и только может только тот, Спящий, просто до сих пор не проснулся.
И, поняв это, человек в своем одиночестве создает своего Бога.
Ты же знаешь, что происходит потом, Мартин? «Gott starb». Иначе — не будет.
Я собрал немногие вещи, которые были мне дороги. Остались похороненными деревянный кораблик и тетрадь со сказками.
Я попрощался с Ритой. Что мне теперь до ее веры в людей и до ее Справедливого Мира. Моего не осталось. Рита мне больше не нужна.
С отцом я даже не прощался. До этого человека мне нет никакого дела. Пускай он остается в своем одиночестве и общается со своими Богами через бутылку сколько ему будет угодно.
Я смотрю в иллюминатор. На небе нет ни одного облака, и я вижу прямо под нами море. Ты видишь свое вожделенное, черт возьми, море в первый раз в жизни, и оно так же недосягаемо для тебя, как и все остальное. Я думаю о том, что, если мы сейчас упадем, ты, возможно, будешь счастлив. Мне не хочется опускаться до мелочной жестокости, и я не откидываюсь в кресле, позволяя смотреть на далекие волны моими глазами до тех пор, пока воду не сменяют зеленые и желтые квадраты земли.
Мне, наверное, стоило взять билет в портовый город. Дать тебе то, чего ты заслужил — твои чертовы волны, проклятые корабли и свободу.
Но не в этот раз. Там, куда я лечу, меня никто не ждет, но это неважно. У меня есть еще очень, очень много дел, и я не намерен позволять тебе и твоему непроходимому идеализму мне мешать.
Мир оказался так безгранично прекрасен. Потребовалось только стереть его границы. Не те черточки на картах, которые означают физические преграды. А те черточки в собственной душе, которые означают наши запреты.
Тот человек, чьего имени я не хочу знать, о котором уже пишут все газеты, и котого я не мог убить вместе с Мари. Он шел на поводу своих желаний и не искал причин их сдерживать. Он искал лишь возможности не нести за них ответственность. И он был, наверное, счастлив. Счастливее тебя, Мартин, с твоими догматами. Ты украдкой целовал девушку, в которую был влюблен, не надеясь, что она хотя бы имя твое вспомнит — это Правильный Мир?