Посвящаю мисс И., от которой я узнала так много – о самой себе, а также о том, что самое главное и важное в жизни редко дается с легкостью.
Глава 1
Рах
В темноте время стоит на месте. Нет ни дней, ни ночей, в темноте ты просто перестаешь существовать, пока душу подтачивает одиночество, но ничто не сможет вытравить правду из моего сердца. Я – левантиец. Торин. А воинам степей полагается умирать не так.
– Гидеон! – крикнул я, прижавшись лицом к прутьям решетки. Голос унесся во тьму. – Гидеон!
Цепляясь за решетку, втягивая растрескавшимися губами воздух, я завел нашу песнь. Мы пели ее, оплакивая потери. Мы пели ее, когда больно. Пели под звездами и палящим летним солнцем. Пели в силе и слабости, но чаще всего – в одиночестве. Ее словам нас – горстку детей, освободившихся от работы в конце долгого дня, проведенного в дороге, – научил Гидеон. Мы сидели у его ног, сражались за право сесть как можно ближе, будто его старые потные сапоги были священны.
«Но что все это значит?» – спросила девочка, чье имя и лицо скрыла пелена времени, оставив лишь благодарность за то, что она задала вопрос, и мне не пришлось выглядеть глупо.
«Это молитва, – улыбнулся глупышке Гидеон. – Возвышая свой голос к богам, ты никогда не будешь одна, потому что они увидят тебя. Услышат. Признают».
Он взъерошил девочке волосы и оставил нас, а мы таращились ему вслед. Пусть он был самым младшим Клинком Торинов, просто мальчишка по сравнению с другими воинами, но для нас, для меня он был богом.
Когда я допел, эхо песни медленно растаяло в тишине.
Гидеон не пришел.
Меня разбудила боль в животе. Может, прошли минуты, а может, часы. Я знал только голод, жажду и темноту. Поднявшись на трясущихся ногах, я не мог не думать о нашем пути на юг, о том, как нас били, морили голодом и покрывали позором чилтейцы – те самые чилтейцы, что позже погибли от левантийских клинков. Освободил ли Гидеон их души? Или сжег, как зверей, вместе с головами?
– Гидеон! – Голос хрипел, жажда лезвием резала горло. – Гидеон!
Ответа не последовало, и я зашагал по тесной камере, трогая каждый прут решетки. Всего семнадцать, все идеально гладкие, но те шесть, что служат дверью, слегка толще остальных. Ни света. Ни ветерка. Только тьма, и подобно голоду, вгрызавшемуся в мои внутренности, мысли стал разъедать страх. Меня забыли?
– Гидеон! Йитти!
Только эхо в ответ.
Я не слышал шагов, но, открыв в следующий раз глаза, обнаружил, что больше не один. Сквозь решетку лился яркий свет, и я вздрогнул и попятился, пока лопатки не коснулись стены.
– Прости. Я не подумал.
Раздался металлический скрежет, и свет из полуденного стал сумеречным.
– Выглядишь жутко.
Я рассмеялся. Или попытался, поскольку получился лишь хрип, а желудок скрутило узлом.
– Надо было предупредить, я бы помылся, – проскрипел я.
– Ну, хотя бы твое чувство юмора не пострадало. – Глаза привыкли к свету, и я разглядел вечно хмурую физиономию Сетта. – Не уверен насчет…
– Я хочу видеть Гидеона.
Ответом стало лишь потрескивание горячего металла лампы, усиленное тишиной. Я молчал, пока Сетт не откашлялся.
– Не получится.
– Он не может отказаться повидаться со мной. Я – Клинок левантийцев. Торинов. Я…
– Его здесь нет, Рах.
Я уставился на грубые черты Сетта, будто в них скрывался ответ.
– Что значит «нет»? Он отправился домой?
Резкий смех Сетта эхом разнесся по коридору.
– Нет, он не отправился домой. Он теперь император, а здесь небезопасно. Чилтейцы разрушили оборонительные сооружения города, а к чему восстанавливать их, если твоя империя к северу от реки, а не к югу? Теперь здесь вражеская территория.
– Вражеская?
– Не надо больше вопросов, Рах. Это ты отправляешься домой.
В замке заскрежетал ключ, и Сетт с усилием распахнул дверь.
Домой. Я не желал ничего другого с первого дня, но все же не сделал ни шагу к свободе.