О том, как именно проходили опыты Володи с Барри, я подробно рассказывать не буду, потому что я их не наблюдал, а то, что видел на демонстрации… ну, об этом позже. Но общая суть примерно такова: Володя применял экстракт пейотля. Пейотль — это такой мексиканский кактус, в нем содержится мескалин, который повышает способность воспринимать внушение.
Загвоздка была в том, что опыты со стимуляторами до сих пор проводились только на людях-добровольцах. Да оно и понятно: ведь все эти снадобья резко возбуждают зрительную зону коры больших полушарий мозга. Закроет испытуемый глаза — и перед ним проплывают необыкновенно яркие, красочные образы. И вообще наступает приятное нервное возбуждение, становится весело, хочется петь, смеяться. Но человек при тех небольших дозах, которые применяются для эксперимента, сохраняет контроль над сознанием и потом может все это описать. И раз он добровольно согласился на опыт и заранее осведомлен об особенностях воздействия стимулятора, то все эти побочные явления не пугают его, не причиняют психической травмы. А пса или кота таким опытом можно, по-моему, вообще с ума свести. Никогда бы я Барсу такой штуки не дал, хоть и мог бы кое-что объяснить ему заранее.
А Володя решился попотчевать пейотлем своего Барри. Конечно, Барри — пес спокойный и выдержанный, но все же… Нет, нет, я бы нипочем не рискнул. Ну мне-то и незачем.
И ничего выдающегося у него явно не получилось. Главное — ничего надежного. Барри эти эксперименты обходились слишком дорого, часто их повторять было нельзя, а результаты сильно менялись от опыта к опыту. И не улучшались, а скорее наоборот. В этом Володя сначала боялся себе признаться. Ну, а когда заблуждаться больше нельзя было, он сказал себе, что теперь поздно, придется идти на демонстрацию с очень скромными результатами — да еще и опасаться, что там, на публике, эти результаты вообще сведутся к нулю. Почему он не попробовал передвинуть срок демонстрации? Кто его знает! Володя вообще все это мне изложил пост-фактум, и то неохотно, бессвязно, урывками. Конечно, я понимаю, что говорить о переносе сроков было просто неудобно: раззвонил о выдающемся событии, чуть ли не силой добился обсуждения, а потом вдруг дает задний ход. Почему? Да нечего демонстрировать! Как он тогда будет выглядеть и кто с ним после этого захочет разговаривать? Это же не только не плановая работа — это вообще неизвестно что, бредятина какая-то! Ну, скажут ученые мужи, и надул же нас этот Лесков, а мы тоже хороши, развесили уши, как дошкольники, поверили в сказочку о говорящих котах и собаках! И никуда они передвигать это дело не стали бы, а просто отказались бы тратить время на такие штучки. Так что у Володи были веские основания избегать этого разговора. Да и в лучшем случае, если бы даже согласились отодвинуть демонстрацию, это означало бы оттяжку минимум на три-четыре месяца, до осени.
Так или иначе, и Володя и я в день демонстрации опытов чувствовали себя до крайности неуверенно и тревожно. А этого одного было достаточно, чтобы поставить под сомнение успех всей затеи…
Глава шестнадцатая
Глендаур:
Перси Готспер:
Кто не попадает в первую пуговичную петлю, тому уже не застегнуться.
Писать мне, я замечаю, становится все труднее. И это не от лени, а потому, что самое для меня важное я уже, собственно говоря, записал: что произошло, как это оценили разные люди, что я сам думал и чувствовал. Вот, например, наш долгий вечерний разговор вшестером, не считая Барса, — он для меня важен, и я уже сколько раз добром поминал Славку, что он записал все это на магнитофон.
Дело тут опять же не в эгоизме, не в том, что я пишу для собственного удовольствия. Как раз наоборот! Если эти мои записки и вправду будут опубликованы (а Виктор говорит, что он уже подготовил почву для этого), то мне хочется, чтобы читатели, а в первую очередь ученые — или будущие ученые обратили внимание на главное.
А главное — то, что это уже случилось. То есть уже сделаны первые шаги, чтобы установить контакт с нашими соседями по планете. Стало ясно, что в принципе это возможно. Неизвестны пока границы этих возможностей. Трудно предугадать все последствия такого контакта во всепланетном масштабе. Тем более, что осуществить его во всепланетном масштабе можно будет лишь при дальнейших серьезных достижениях человечества в области социологии, биологии, химии. Но путь намечен. Вот он, здесь начинается. Узенькая тропка петляет, вьется среди непроходимых болот, то и дело скрываясь из глаз. Выглядит она ненадежно и даже зловеще — уж очень почва-то опасная, того и гляди, увязнешь. И все же это — начало длинного пути, уходящего в будущее. А опасности что ж, опасности есть на любом пути в будущее, туда нет путей легких и безопасных, все их надо прокладывать по бездорожью, через горы и пропасти, через океаны и пустыни, каждый шаг надо рассчитывать и взвешивать, от этого никуда не денешься.
Мы поторопились — и вот провал за провалом на первых же шагах. Но никакие частные ошибки и провалы не означают, что путь ложен, что он ведет в тупик. Что бы ни говорили по этому поводу некоторые твердолобые деятели, наперебой хватая безразмерные и неизносимые фразы из Арсенала Готовых Мнений.
Ну ладно. Сколько ни разводи философии, а надо описать хотя бы вкратце, что произошло в день несчастливого нашего выступления перед ученой аудиторией.
Сейчас-то я отчетливо понимаю, что при таких обстоятельствах у нас с Володей почти не было шансов даже на частичный успех. Конечно, я зря не послушался в то утра Ивана Ивановича: он советовал отказаться от демонстрации, сославшись на болезнь. Да я и вправду чувствовал себя прескверно.
Думаю, что добил меня разговор с Володей — об этих его опытах со стимуляторами. Такое на меня когда угодно подействовало бы: дружба дружбой, выходит, а табачок врозь? Да еще в такое время, когда нам просто необходимо держаться вместе! А вдобавок состоялся этот разговор после всей истории с Геркой и Мурчиком. Слушал-то я Володю более или менее спокойно. И не притворялся даже, а в самом деле был спокойным. Но вернее — вялым и усталым: уж очень меня вымотал предыдущий день. Да и ночью мне не спалось: то вспомню, как Мурчик пляшет, помахивая платком, то бабка эта проклятая лезет в голову, то Геркино прозрачно-бледное лицо, измазанное зеленкой. Совсем было заснул и вдруг вскочил, облившись холодным потом: приснилось, что Мурчик умирает. Впрочем, это был даже не сон, а телепатема. Мурчику и вправду было плохо и очень тоскливо, и он звал меня. Счастье, что я догадался взять ключ у Ксении Павловны, а то пришлось бы мне будить Соколовых среди ночи.
Мурчик лежал на кухне; ему там устроили удобную постель. Он нечаянно опрокинул мисочку с водой — ведь двигался он пока еле-еле, тяжело и неловко, постель намокла, кот лежал в стороне, на полу, ему было холодно, больно, хотелось пить. Я напоил его, дал капли, прописанные врачом. Мурчик послушно открыл рот и с отвращением их проглотил. Потом я вытер пол, зажег газ, повесил подстилку сушиться, принес свои лыжные брюки и старый мамин халат из голубой фланели, соорудил Мурчику новую постель, уложил его, укрыл. Посидел немного, подождал, пока начнет действовать лекарство. Чувствую — стало Мурчику лучше, но не очень: болят лапы, спина ноет, и вообще невесело. Я тогда решил сделать ему коктейль — валерьянка, вино, вода поровну. У нас в семье такой коктейль котам давали в случае всяких несчастий, да и собакам, — только им без валерьянки, а вино почти неразбавленное. Портвейн у меня был, валерьянка тоже. Я смешал все с теплой водой и влил Мурчику две чайные ложки в послушно разинутый темно-розовый с черной каемкой рот.
— Ну до чего же ты умный и послушный кот! — сказал я, осторожно погладив Мурчика. — Скоро ты у нас выздоровеешь, все пройдет, все будет хорошо!