Все было привычным и не то чтобы скучным — нет, эта серия опытов давала обнадеживающие результаты, и проблема трансдукции меня интересовала действительно, а не только потому, что значилась в плане лаборатории. Трансдукция — это передача наследственных признаков бактериям при посредстве бактериофага… Ну, я опять отвлекся, а важно в данном случае только то, что я тогда никак не мог заниматься этой интересной работой, и результаты всех посевов и пересевов вдруг перестали меня интересовать.
Я отвел глаза от окуляра микроскопа и с тоской оглядел лабораторию. Чистенькая она такая, миленькая, светлая, пол разноцветным пластиком выстлан — серые, красные, голубые квадраты, а вся мебель белая и стеклянная, полным-полно стеклянных поверхностей, стеклянной всякой всячины. Просторное, во всю стену, окно, боковые створки распахнуты. Солнце уже положило свою желтую горячую лапу на узкий подоконник и готовится залезть в комнату, и тогда спустятся белые гофрированные шторы, а на столе у Леночки — красно-фиолетовая персидская сирень, удивительно пышная и свежая.
Леночки не было, и Юрия не было. Юрий, кажется, ушел в библиотеку, а Леночка, наверное, висела на телефоне. Мы сидели вдвоем с Александром Львовичем. И я некоторое время пытался сообразить — не лучше ли будет посоветоваться с ним, он ведь умный, добрый и вообще… Но я представил себе, как начну рассказывать о говорящем коте, как Александр Львович посмотрит на меня сквозь зеленоватые цейсовские стекла в двадцать диоптрий, как насмешливо и сочувственно изогнутся его толстые губы и он скажет: «Ну, если вы теперь вообще не явитесь на работу, я уже буду знать, что мне думать по этому поводу: что вас переманили в цирк с этим говорящим котом!» Или что-нибудь в этом духе. А что может ответить нормальный здоровый человек, если ему начнут рассказывать какие-то детские сказочки о маркизе Карабасе и о коте в сапогах?
Все это я вполне уразумел в пределах минуты, но по-прежнему сидел за микроскопом и бессмысленно глядел на серебристо-черный кудрявый затылок шефа, на его сгорбленную спину в темно-синем, залоснившемся от носки пиджаке. Лучше б я не начинал думать об этом — уж очень мне стало опять тоскливо и страшно, и до того хотелось с кем-то поговорить, рассказать все, попросить совета или хотя бы сочувствия… Да разве это расскажешь? А я чувствовал, что не могу работать, не могу уже ни о чем думать, кроме этого. Я бестолково перелистывал контрольные записи опытов, но ничего не мог сообразить. «Не могу работать, ну просто не могу я сегодня работать!» — с отчаянием сказал я себе.
И вдруг Александр Львович, не поднимая головы, пробормотал:
— Ты к доктору должен пойти и сказать. Лекарство он даст, если болен.
— Вы о чем это? — спросил я, чувствуя, что сердце бьется не там, где ему положено, а примерно на уровне ключиц.
— Это из песни, — пояснил, не поворачиваясь, шеф. — А если из жизни, то почему вдруг такой молодой здоровый человек не может работать?
— Я этого не говорил… — пролепетал я, догадываясь, что произошло.
— А я — тем более! — рассеянно ответил Александр Львович.
Он уже отключился, для него тема разговора была исчерпана. Он просто подумал, что я, сам того не замечая, говорил вслух. Но я-то отлично знал, что ни словечка вслух не говорил, а только думал, напряженно думал — и мысли эти были адресованы прежде всего ему, касались его. Значит… значит… Нет, надо осторожненько проверить! Ну, например, пускай он тронет рукой правое ухо. Я представил себе очень отчетливо, как Александр Львович, не отрывая глаз от микроскопа, рассеянно поднимает руку и трогает ухо. И сейчас же я увидел это наяву — абсолютно точно повторенное, наверное, даже неосознанное движение: поднимается длиннопалая рука с набухшими венами, притрагивается к розоватой, просвечивающей верхушке уха и сейчас же опускается.
Все было уже ясно. И дальше рисковать не стоило, но меня одолевало идиотское, мальчишечье любопытство: а вот, мол, если бы внушить ему что-нибудь посложнее и позабавнее! Особенно хотелось мне, помню, внушить Александру Львовичу, чтобы он спел: «Ах, зачем я не кот на один только год!» Уж не знаю, почему мне пришла на ум именно эта ария из какой-то старинной оперетки, наверное, из-за слова «кот». Полнейший идиотизм, конечно. Но я с трудом обуздал свое воображение — и то поздновато. Александр Львович кашлянул, беспокойно заерзал, а потом сказал: