Но я не про них — шут с ними, с этими непробиваемыми и неуязвимыми, авось они сами понемногу вымрут под воздействием дальнейшего прогресса. А может, при этом дальнейшем прогрессе наука доберется до их жесткой застывшей системы, разморозит ее, заставит мозги самостоятельно действовать… Я — про тех, кто прочтет мои записки и подумает: «Ладно, этот кот говорит. Но ведь он пять лет молчал. И у меня лично способности гипнотизера пока не проявились. Значит, если я не понимаю кота, пса, лошадь, голубя, медведя, оленя, из этого еще не следует, что тут и понимать нечего…»
Ладно, хватит. Если я начну вот так отвлекаться, то рассказу моему конца не будет — я ведь уже третий месяц и говорю, и думаю только об этом. Ни о чем другом думать пока не могу и не представляю, что со мной будет дальше. Николай Антонович (это заведующий нашим хирургическим отделением) сказал, что, во-первых, человек ко всему способен привыкнуть, кроме собственной смерти, а во-вторых, что я правильно затеял писать: это будет способствовать разрядке. Возможно, это тоже из Арсенала Готовых Мнений; я подозреваю, что у Николая Антоновича за его большими очками в светло-серой оправе, за высоким безмятежным лбом спрятан этакий аккуратно укомплектованный наборчик для личного пользования. С учетом медицинской специфики. Ну что ж, и Механизм Готовых Мнений зачастую выдает некие истины. Волга, например, действительно впадает в Каспийское море, а лошади с удовольствием кушают овес. Если им дают.
Итак, допустим, что Николай Антонович выдал на-гора истину, и будем писать дальше, ожидая этой самой разрядки или явлений привыкания.
Глава пятая
Легче подавить первое желание, чем утолить все, что следует за ним.
Лишь в конце работы мы обычно узнаем, с чего ее нужно было начать.
После истории с боксером я чувствовал себя так неуверенно, что в Зоопарк идти побоялся: чего доброго, еще и там кого-нибудь загипнотизирую. Я постоял минут десять у метро «Краснопресненская», делая вид, что кого-то ожидаю, но толчея была страшная; я побрел вверх по Баррикадной, добрался до скверика перед высотным зданием и уселся там. Я все старался обдумать, что к чему и почему, и как мне теперь вести себя с Барсом, и говорить ли об этой истории другим — например, маме, Ольге, Соколовым — или пока всячески скрывать? Но только ничего я не обдумал, мысли шли как-то разорванно, беспорядочно, я ни на чем не мог сосредоточиться и даже будто бы боялся сосредоточиваться, а все перескакивал с одного на другое. В конце концов я вышел на Садовое кольцо, вскочил в троллейбус и поехал к Ольге — решил маму повидать.
Мама только глянула на меня и сразу сообразила, что у меня непорядки какие-то. Начала спрашивать, но я перешел в наступление: мол, ты сама плохо выглядишь, замучили тебя тут. Она и вправду была замученная совсем, бледная, тихая, под глазами круги — значит, бессонница опять началась либо дорогие внучата спать не дают. Да что там, я полчаса каких-нибудь просидел, и уже голова разболелась: то один визжит, то другой орет, то оба вместе примутся. Вовке год, у него зубы режутся. Алешке, правда, шестой, но он из болезней не выходит, дохлый какой-то, неизвестно в кого. Утихомирила их мама на время, сели мы с ней поговорить, я ей заодно капель Зеленина накапал, она выпила. «Спасибо, — говорит, — Игорек, а то я сама как-то забываю».
И тут как тут является наша дорогая Олечка, могучий индивидуум, энергии вагон, голос командирский (тоже неизвестно, в кого она у нас такая: мама уверяет, что Ольга — вылитая тетя Саша, папина сестра, но я эту тетю Сашу помню довольно смутно). И сразу начинается: «Вовке пора кашку варить, как же это ты, мама, забыла, ах да, ведь тут Игорь, здравствуй, Игорь, — и потом у Алешки пилюли кончились, я же еще утром тебе говорила, и что бы такое перекусить наспех, а то в буфете у нас все равно дикая очередь, я решила домой лучше забежать, а тут Игорь, оказывается, пришел, вот хорошо, давно тебя не видела, как живешь, чего такой хмурый сидишь, и вроде даже осунулся, побледнел, с кем неприятности: с девушками или с бациллами?»