Барс опять держался до такой степени обычно, будто ничего и не случилось. Сидел я в кухне на круглом табурете и смотрел, как он уплетает треску — так же, как всегда, деловито и увлеченно, однако без жадности, без урчанья и мурлыканья, как это бывает у котов одичалых или плохо кормленных. И сидел он так же, как всегда, красиво распластав свой толстый, в черных и серых кольцах, хвост на коричневом линолеуме, и так же аккуратно захватывал бело-розовые куски со своей голубой пластмассовой тарелочки и не обращал на меня особого внимания.
Он доел всю порцию, встал и потянулся — сначала вытянул передние лапы, потом задние, — это означало: «Я сыт». После еды ему всегда хотелось играть. Я уж к этому привык и теперь покорно направился к письменному столу. Там у меня в правом верхнем ящике лежал шпагат с привязанной к нему бумагой.
Барс в полном восторге взвивался в воздух, прыгал в длину, подстерегал добычу, притаившись за шкафом или под столом, рвал бумагу зубами и когтями. Постепенно он уставал, начал все чаще отдыхать и, наконец тяжело вздохнув, повалился на бок. Это означало, что игра окончена, и я очень охотно положил шпагат с бумагой обратно в ящик.
«И на что ему эта самая телепатия, разговорчики всякие? — думал я, сидя рядом с Барсом и машинально проводя рукой по его атласистой пестрой шкуре. Мы с ним и без того хорошо понимаем друг друга, а говорить он все равно толком не сможет: глотка не так устроена. Кому это нужно, чтобы он говорил: „мама“, „мура“ и всякое такое? Тут же не цирк…»
Додумать я не успел. Барс поднялся, поставил передние лапы мне на колени и с явным удовольствием произнес:
— Мам-ма, мурра!
Видимо, я начал уже чуточку привыкать к этой чертовщине — мне стало не страшно, а скорее как-то грустно. Я вздохнул и взял Барса на руки.
— Жили мы с тобой, кот, тихо-мирно, — сказал я, глядя в его круглые янтарные глаза, — и абсолютно неясно, на что нам сдались эти штучки-мучки из области парапсихологии…
На этом можно закончить главу и поставить очередной эпиграф, потому что дальше пришел Володя, и обстановка сразу изменилась.
Глава шестая
Когда двое делают одно и то же, получается не одно и то же.
Володя пришел элегантный, спокойный, деловитый, никаких тебе комплексов, торможений, внутренних конфликтов. И, уж конечно, он не потратил ни одного часа зря — не то, что я. Все-то он выяснил, все рассчитал — и сразу начал действовать.
— Ничего нового не произошло? Вот и отлично! — бодро сказал он, усаживаясь на стул против тахты, чтобы удобно было наблюдать Барса.
Барс с интересом поглядел на него и сказал:
— Мам-ма! — Это слово ему, видимо, было легче всего произносить.
Володя одобрительно кивнул.
— Превосходно! Ты его не поощряешь? Следовало бы. Чеши ему баки за каждое сказанное слово. Нет, сейчас уже не надо — ты опоздал. Но в дальнейшем — чеши! Для моральной поддержки. Видишь, какой это старательный и толковый кот? Кот-отличник! Не дожидается, пока его спросят, сам рвется говорить. Это достойно поощрения.
Мне сначала показалось, что Володя издевается не то надо мной, не то над Барсом, но он говорил всерьез. Сказал, что, насколько ему удалось выяснить за один день, Барс представляет собой редкое исключение среди кошек.
— Ну не только среди кошек, — возразил было я.
— Не в том смысле, что он поддается внушению, это у многих животных бывает, — терпеливо пояснил Володя. — А в том, что он сам жаждет контакта. Для собаки это было бы куда более естественно. Собака — животное стадное, а кошка нет.
Потом я все это тоже прочел и усвоил. Почему, например, собака так привязывается к человеку, а кошка держится все же обособленно: потому что собака воспринимает семью, в которой она живет, как членов своей стаи, этого требует древний инстинкт. А кошки стаями не живут, и тесный контакт с человеком не диктуется их инстинктом; зато для них очень важно иметь «свою» территорию, хорошо изученную, с привычными укрытиями и проложенными трассами; поэтому они так плохо переносят разлуку с домом и возвращаются к нему иной раз даже издалека… Но Володя-то успел все это выяснить за сутки — вот в чем дело и вот в чем разница между нами! «День мудреца длиннее, чем неделя глупца», это сказал, кажется, Сенека.