Я, признаться, несколько даже опешил. Голос у нее был какой-то въедливый, елейно-скрипучий, как у настоящей старухи-богомолки. А оказалось, что никакая она не старуха — невысокая, но крепкая, поворотливая и очень моложавая. Сыну, надо полагать, было лет сорок, а ей тогда шестьдесят, что ли, — но она вполне сошла бы за его ровесницу, тем более, что Пестряков огрузнел и выглядел старше своих лет. И одета она была не на деревенский лад, как я себе представлял, а по-городскому и очень аккуратно — синее платье с белым воротничком, капроновые чулки, туфли на каблучках. Волосы, темные, с еле приметной проседью, аккуратно подобраны в пучок, на плоском желтоватом лице почти нет морщин. Все на нее уставились, как и я, а она только ехидно усмехалась да нас, в свою очередь, глазами сверлила. А глаза светлые, пронзительные, тошнотворные какие-то.
— Со всякими, конечно, приходится в жизни говорить, это правильно вы заметили, — елейно проскрипела она этим своим некомплектным голосом. — Но это ежели по надобности. А с вами, извините уж, мне разговаривать никакой надобности нет. Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!
— Ну, тогда минуточку только, — остановил ее Соколов. — Вас как по имени-отчеству?.. Ах, Клавдия Николаевна? Скажите, Клавдия Николаевна, вы всю жизнь вот так к богу привержены были или же только в последнее время увлеклись?
— Исповедоваться я вам не намерена! — надменно заявила она. — А к богу обратиться, между прочим, никогда не поздно: он милосерден, господь-то наш…
— Вот именно! — глухо кашлянув, сказал вдруг Иван Иванович. — Бог милосерден, а христианин должен быть кроток, смиренен и любить ближнего своего. Я это еще в детстве усвоил, на уроках закона божия. А в вас, Клавдия Николаевна, что-то не вижу я ни любви к ближнему, ни кротости и смирения. Впрочем, может, вы не принадлежите к официальной православной церкви, а разделяете взгляды какой-либо секты?
Клавдия Николаевна продолжала елейно и ехидно усмехаться, но улыбка ее будто пригасла, а в глазах мелькнуло что-то — не то страх, не то злоба.
— И опять же не ваше это дело! — отрезала она. — В грехах я богу исповедуюсь, но не безбожникам окаянным.
— Только богу? А не священнику? — задумчиво спросил Иван Иванович. Понятно. — А какая секта, это все же секрет? Не знал я, что есть такие верования, которые нельзя исповедовать открыто, на благо ближних…
— Изыди, сатана! — яростно прошипела вдруг Клавдия Николаевна.
Лицо ее так исказилось, что я инстинктивно отшатнулся от нее, слегка толкнув Герку. Мурчик в корзине глухо мяукнул от ужаса, а Герка совсем позеленел и еле держался на ногах.
— Да она сумасшедшая! — с ужасом прошептала Лидия Ивановна.
Мне тоже показалось, что она не в себе. Но кто ее знает, то ли она сумасшедшая, то ли просто характер такой подлый.
Соколов все смотрел на нее, слегка сощурив глаза, с тем брезгливым и опасливым любопытством, с каким посетители Зоопарка разглядывают ядовитых змей или крокодилов. Теперь он вдруг потерял к ней интерес, повернулся на каблуках и отрывисто бросил:
— Ну, хватит. Садись, Пестряков, вон туда, за стол, писать будешь!
Пестряков, потный, грузный, в грязной голубой майке и мятых брюках, послушно и растерянно уселся за стол, локтем подвинул неубранную с обеда хлебницу, сдунул с клеенки крошки и ладонью растер лужицу пролитого супа.
— Свинюшник развели… — виновато пробормотал он. — Ленка! Бумаги дай и чернильницу!.. Ушли они, что ли, пока я спал? — удивился он, видя, что никто не появляется на его зов.
«Они, наверное, и ночью преспокойно спали, хотя не знали, где Герка, подумал я. — Ну народец!»
Герка поставил корзинку на пол, поспешно достал из портфеля тетрадку и авторучку, выдрал из середины тетрадки две странички в клетку, положил на стол перед отцом и тут же отступил к корзинке.
— Ну, говори, чего мне писать-то! — хмуро сказал Пестряков, неуклюже зажав ручку в толстых, негнущихся пальцах.
Соколов четко продиктовал текст обязательства, а после слов о счастливом детстве Пестрякова Германа добавил:
— «А также обязуюсь по мере сил помогать моему сыну Герману в изучении природы, к которой он имеет научный интерес, а именно — оберегать от разных посягательств дрессированного ученого кота, по кличке Мурчик, поскольку сын мой Герман проводит с ним опыты…» Какие опыты, Игорь Николаевич, обозначьте поточнее? — обратился он ко мне.
— «…представляющие серьезную ценность для науки!» — закончил я.
— Все, что ли? — спросил Пестряков.
— Нет. Напиши еще вот что: «И в этом я даю свое твердое и несокрушимое партийное слово».