То есть Барс не вообще заболел, а после такого неудачного выхода на люди, и после пережитого страха и напряжения у него наступил нервный срыв. Классическая картина экспериментального невроза по Павлову. Барс все время плакал, тосковал; ничего не ел, исхудал и как-то взъерошился; его великолепная шуба потеряла глянцевый лоск, и даже брюхо казалось не таким белоснежным, как всегда. А уж глаза! Я в них смотреть не могу, такую они выражали тоску, боль, растерянность. Говорите мне после этого, что кошачьи глаза невыразительны! Когда надо, так они все, что хочешь, выразят. И когда не надо — тоже.
Все симптомы невроза усиливались в двух случаях: когда ко мне приходил кто-нибудь, кроме мамы, Ксении Павловны и Валерки (даже на Володю и Славку Барс реагировал приступом острого страха — метался, кричал, забивался под мебель), и когда я пробовал начать внушение. То есть получался замкнутый круг! А когда опытный ветеринар посоветовал лечить Барса бромом (Павлов именно так лечил экспериментальные неврозы), то я еще больше встревожился: Барс, правда, несколько успокоился, реже стал закатывать истерики и меньше плакать, но совершенно не реагировал на внушение, будто у нас с ним никогда и не было контакта. Это уж телепаты мне объяснили, что бром снижает способность к телепатическому контакту (а кофеин, например, повышает). Тогда я немного успокоился и стал ждать, когда закончится курс лечения. Но вот не дождался, терпения не хватило!
Меня болезнь Барса ужасно мучила не только потому, что мне было очень жаль своего пестрого белобрюхого дружка. Главное — я понимал, что сам довел кота до такого состояния. Из-за своего малодушия я подверг Барса жестокой моральной пытке. Ему и так было очень тяжело. Подумайте только — его заставили вдруг покинуть свое привычное, уютное и тихое жилище, сначала посадили в какое-то маленькое, трясущееся помещение со странным и неприятным запахом, и за окнами этого помещения (а может, Барс принимал окна такси за стены?) мелькал громадный, пестрый, непрерывно движущийся и меняющийся мир, совершенно чужой, непонятный, шумный. А потом привезли разнесчастного кота в какой-то опять-таки странный и чуждый мир, битком набитый непонятными предметами, незнакомыми людьми, неприятными и громкими звуками, усадили сначала в опасной близости от громадного, еле знакомого пса, а потом вытащили под ослепительно яркий свет на глаза такой массы людей, которой Барс никогда в жизни не видал, и все эти люди начали шуметь и громко хлопать руками с совершенно очевидными враждебными целями: он же знал, что хлопающий звук означает неодобрение и даже угрозу (по нашему с ним коду, еще не телепатическому, — например, если он драл кресло, я хлопал газетой или журналом и кричал: «Вот я тебя!»). Словом, все это для тихого затворника Барса было такой травмой, что просто непонятно, как я мог надеяться на успех демонстрации!
То есть вроде понятно: я рассчитывал, что сумею успокоить его путем гипнотического внушения. Но расчет-то был липовый, дико легкомысленный. Во-первых, психика кота подвергалась при этом такому длительному и многообразному травмированию, что я мог бы не справиться с этим, даже будучи в самой лучшей форме. Да и что значит: справиться? Я, например, смог успокоить Барса, когда появился Барри — один только Барри, а все остальные пришельцы, и вся обстановка были привычными и не травмировали. Да и то успокоил я его весьма относительно. А для демонстрации на сцене от Барса требовалось не просто спокойствие, но прямо-таки железное самообладание плюс предельное напряжение способностей. А если прибавить к этому, что я сам никуда не годился в тот день и не мог этого не понимать… Словом, бить меня мало, кретина великовозрастного! Меня и сейчас прямо в жар бросает от стыда, как вспомню.
А Барс ведь надеялся на меня! Я всю жизнь был для него надежной защитой, опорой, я был такой большой, сильный, мудрый, ничего никогда не боялся и все его кошачьи дела улаживал. И вдруг в таких ужасных обстоятельствах отказала и эта надежнейшая опора, единственная защита против непонятного, страшного, враждебного мира: я сам боялся, Барс это чувствовал. Ну, я не знаю, что было бы с человеком, попади он в аналогичную ситуацию. Многие свихнулись бы еще почище Барса.
Вот поэтому я и чувствовал себя особенно скверно. Грыз себя за легкомыслие, за слабоволие и трусость, за идиотскую жестокость по отношению к Барсу и прямо места себе не находил. Даже Мурчик меня не мог утешить. Да я в те дни и ходил к нему очень редко: во-первых, он был еще слишком слаб, и я опасался, что мое состояние повлияет на него — тоже разрегулирует ему психику, как Барсу; а во-вторых, я и за Барса боялся — как бы он еще больше не расхворался от ревности, от страха, что я совсем ему изменил.